Дэвид Вебер - Честь королевы

– Я знаю.

– Да, но вы, возможно, не вполне понимаете, почему именно…

Янаков показал на темнеющие за окном горы. Садящееся солнце окрасило снежные вершины в кроваво-красный цвет, а сине-зеленые деревья стали черными.

– Этот мир жесток к женщинам, – сказал он тихо. – Когда мы сюда прибыли, на каждого взрослого мужчину приходилось четыре женщины, потому что Церковь Освобожденного Человечества всегда практиковала многоженство… и это нас спасло.

Он сделал паузу и глотнул бренди, потом вздохнул:

– У нас была почти тысяча лет, чтобы адаптироваться к этой среде, и я переношу тяжелые металлы вроде мышьяка и кадмия куда лучше, чем вы, но посмотрите на нас. Мы все маленькие и жилистые, с плохими зубами, хрупкими костями и продолжительностью жизни чуть больше семидесяти лет. Мы ежедневно проверяем токсичность сельскохозяйственных земель, дистиллируем каждую каплю питьевой воды, и все равно страдаем от высокого уровня неврологических заболеваний, умственной отсталости и врожденных дефектов. Даже воздух, которым мы дышим, нам враждебен; третья по распространенности причина смерти – рак легких. Рак легких – и это через семнадцать столетий после того, как Лао Тан довел свою вакцину до совершенства! И нам приходится бороться со всем этим, адмирал, со всеми этими опасностями и последствиями для здоровья, несмотря на девятьсот лет – почти тысячелетие – адаптации! Можете себе представить, каково было первому поколению? Или второму?

Он грустно покачал головой, глядя в свою рюмку.

– В первом поколении только один ребенок из трех рождался живым. Из этих детей половина слишком серьезно хворала, чтобы пережить младенчество, а наше существование тогда было слишком ненадежным. Мы не могли тратить ресурсы на поддержание угасающей жизни. Так что мы практиковали эвтаназию и отправляли их обратно к Богу.

Он взглянул на Курвуазье; лицо его было искажено болью.

– Призраки младенцев преследуют нас до сих пор. Мы не так много поколений назад перестали применять эвтаназию к дефективным детям, даже к тем, кто страдал мелкими и вполне исправимыми дефектами. Я бы мог показать вам кладбища с рядами детских имен или с табличками вообще без имен, но могил там нет. Для этого традиции переселенцев слишком крепки – первые поколения слишком нуждались в земле, на которой могли бы расти земные культуры. – Он улыбнулся, и боль отчасти отступила. – Наши обычаи, конечно, отличаются от ваших, но теперь умершие дают жизнь памятным садам, а не картофелю, бобам и зерну. Как-нибудь я покажу вам Сад Янакова. Это очень… мирное место…

Он помолчал. Молчал и Курвуазье.

– Но у наших основателей все было не так, и чего стоило женщинам терять ребенка за ребенком, видеть, как они болеют и умирают, и все равно рожать, рожать и рожать, даже ценой собственной жизни, чтобы выжила колония… – Он снова покачал головой. – Все могло быть по-другому, если бы наше общество не было таким патриархальным, но религия учила нас, что мужчины должны заботиться о женщинах и направлять их, что женщины слабее и меньше способны переносить трудности… а мы не могли их защитить. Мы не могли защитить и самих себя, но они платили куда более страшную цену, а привезли их сюда мы.

Янаков откинулся назад и неопределенно помахал перед собой рукой. Свет не включали, и сквозь уплотняющуюся тьму Курвуазье слышал страдание в его голосе.

– Мы были религиозными фанатиками, адмирал Курвуазье, иначе мы бы здесь не оказались. Некоторые из нас до сих пор сохраняют фанатизм, хотя я подозреваю, что во многих огонь еле тлеет – или просто стал мягче и спокойнее. Но тогда мы все были фанатиками, и некоторые отцы-основатели обвиняли в происходящем женщин – потому, наверное, что это проще, чем болеть за них и с ними. И им, конечно, тоже было больно, когда умирали их сыновья и дочери. Они не могли признать существование этой боли, иначе им пришлось бы сдаться и умереть самим. Поэтому они спрятали боль внутри себя, и она превратилась в гнев. На Бога они этот гнев направить не могли, и для него остался только один выход.

– Их жены, – тихо отозвался Курвуазье.

– Именно, – вздохнул Янаков. – Поймите меня правильно, адмирал. Отцы-основатели не были чудовищами, а я не пытаюсь найти оправдание для моего народа. Мы не меньше, чем вы, продукт своего прошлого. Это единственная культура, единственное общество, которое мы знаем, и мы редко задаемся вопросами по поводу его устройства. Я горжусь своим знанием истории, но должен признаться, что, пока не возникли проблемы, никогда глубоко не задумывался о различиях между нами и вами. Подозреваю, мало кто из грейсонцев по-настоящему изучает наше прошлое достаточно глубоко, чтобы понять, как и почему мы стали тем, что мы есть. Может, у мантикорцев дело обстоит по-другому?

– Нет.

– Я так и думал. Но эти первые дни были для нас очень тяжелы. Еще до смерти преподобного Грейсона женщины начали превращаться из жен в движимое имущество. Среди мужчин смертность тоже была высока, да их и с самого начала было меньше, а потом биология сыграла с нами еще одну шутку. Девочек рождалось втрое больше, чем мальчиков. Чтобы сохранять численность населения, каждый потенциальный отец должен был заводить детей как можно раньше и рассеивать свои гены как можно шире, пока Грейсон его не убьет. Поэтому семьи начали расти. Постепенно семья становилась всем, а власть главы семьи – абсолютной. Это было необходимое для выживания условие, которое слишком хорошо вписалось в наши религиозные верования. Через столетие женщины уже даже не вполне считались людьми. Они стали собственностью. Носителями детей. Надежда продолжить свой род в мире, где мужчину ждало не больше сорока лет жизни, наполненной тяжким трудом, и наши усилия создать богоугодное общество закрепили сложившуюся ситуацию.

Янаков снова замолчал; Курвуазье был виден его профиль на фоне угасающего кровавого заката. Над этой стороной жизни Грейсона он даже не задумывался, и ему стало стыдно. Он осудил их провинциализм и похвалил себя за свою терпимость, но его взгляд на Грейсон был столь же плоским, как их взгляд на Мантикору. Ему не надо было объяснять, что Бернард Янаков – далеко не рядовой представитель своего общества и что большая часть мужчин на Грейсоне никогда не станет раздумывать об их Богом данном превосходстве над женщинами. Но Курвуазье казалось, что именно Янаков выражал душу Грейсона.

Видит бог, хватало мантикорцев, которые не стоили даже пинка, чтобы выкинуть их из люка, но не они представляли собой настоящую Мантикору. Настоящая Мантикора состояла из людей, похожих на Хонор Харрингтон. Из людей, которые делали королевство лучше, чем оно само о себе думало, заставляли его соответствовать идеалам – не важно, хотело оно того или нет, – потому что они верили в эти идеалы и заставляли других тоже в них верить. И возможно, подумал он, что люди вроде Янакова олицетворяют собой настоящий Грейсон.