Уолтер Миллер - Страсти по Лейбовицу. Святой Лейбовиц и Дикая Лошадь

Обитель взяла к себе четырех ребятишек из деревни. Двое уже умерли. Похоже, из пустыни пришли новые болезни.

Придя на могилу Джарада, Чернозуб остановился, глядя в пустую яму, которая всегда ждала очередного обитателя. Как объяснил приор Девенди, в соломенных матах, которыми были обложены ее края, вряд ли имелась необходимость, ибо в этом году дождей было меньше, чем обычно. Могила была так глубока, что Чернозубу показалось, будто дно ее уходит в непроглядную глубину, где… где…

Покачнувшись, он чуть не упал.

Болезнь Джерарда — так называли монахи этот недуг по имени возлюбленного собрата, который почти тысячу лет назад был сражен им.

— Похоже, ты немного не в себе, — сказал приор Девенди. — Идем.

Через людные днем помещения монастыря, под старыми знакомыми сводами он провел Чернозуба в кабинет Олшуэна. Пустив в ход ключик, который на шнурке свисал у него с шеи, он открыл ящик стола, извлек из него другой ключ и уже им открыл шкаф с пыльными бутылками. Приор налил стакан бренди. Чернозуб чуть не отмахнулся от него, но увидел, что Девенди наливает и второй стакан для себя.

— Орегонский, — сказал он. — Остался тут как подарок Коричневому Пони, когда он стал папой Аменом II. Но он перевел папство в Новый Иерусалим, и эта бутылка так и не была открыта.

— А теперь он мертв, — сказал Чернозуб. Он никому не рассказывал о подробностях сцены в базилике святого Петра — только то, что папа мертв.

— Он сделал тебя кардиналом, — напомнил Девенди. — Где твой головной убор?

— Моя шапка… Я все оставил в прошлом. Подозреваю, что кто бы ни был новым папой, он в любом случае разжалует всех кардиналов Коричневого Пони.

— Тут тебе нет необходимости быть кардиналом, — осторожно улыбнулся Девенди. — Можешь быть только священником.

— Только — кем? — Чернозуб удивленно посмотрел на старого священника.

— Братия хочет избрать тебя аббатом. Для этого ты должен получить рукоположение.

— Это невозможно, — сказал Чернозуб. — Non accepto.

— Я тоже так думаю, — сказал Девенди. Он не скрывал облегчения. — Но я обещал, что спрошу у тебя.

— У меня нет к этому призвания, — сказал Чернозуб. — Я был призван к служению папой Аменом II. Я останусь тут на пару ночей, а потом…

— На гору Последнего Пристанища?

— Думаю, что должен пройти этим путем.

— Туда она и ушла, — сказал приор Девенди. — Ты знаешь, у нее были… м-м-м… раны, и, покинув аббатство, она осталась у старого еврея. Но я уверен, что ее там не должно быть.

Чернозуб посмотрел в окно, за которым виднелась Столовая гора. Ее очертания расплывались в струях горячего воздуха, и она казалась миражом.

— А старый еврей по-прежнему там?

Да, старый еврей по-прежнему был на месте. Следующим утром Чернозуб оставил аббатство, неся с собой дары в виде одеяла, требника, фляжки и буханки хлеба. На полпути вверх по тропе, которая вела к вершине Столовой горы, его встретил шум осыпающихся камней. Он не обратил на них внимания; это была всего лишь галька. Он переступил последнюю трещину, преграждавшую путь, и перед ним предстал Бенджамин Элеазар бар Иешуа. Он выглядел не старше, чем десять лет назад — или сто лет, насколько было известно Чернозубу.

— Это ты, — сказал старик. — Я подозревал, что это можешь быть только ты.

— Коричневый Пони мертв, — сказал Чернозуб.

— Не только он один, — это было все, что ответил старый Бенджамин. Он рассказал Чернозубу, что Эдрия оставалась у него несколько месяцев, пока не зажили ее язвы, а потом она ушла, так ничего и не рассказав о своих планах.

— Сильно ли она изменилась?

— Изменилась? — старый еврей только усмехнулся и покачал головой, делая вид, что не понял его. — Она никогда не была и никогда не будет лучше. Она может быть богаче или беднее, она может впасть в грусть, но до конца дней своих не будет мудрее, чем она есть сейчас.

Устав и испытывая раздражение от груды пророчеств и парадоксов, обрушившихся на него, Чернозуб завернулся в одеяло и сразу же уснул. Он провел у Бенджамина две ночи и спал в той палатке, где обитала Эдрия. Старый мастер, когда-то шивший их, никогда не оставался в палатке, если была возможность избежать этого. Каждую ночь Чернозуб просыпался от шума дождя — капли гулко шлепались о натянутую парусину. Может, старик во сне пускал в ход свое искусство заклинателя дождей? Каждую ночь на востоке полыхали сухие молнии; это Женщина Дикая Лошадь увещевала своих детей на равнинах.

На третий день он ушел. Старый еврей наполнил его фляжку водой из водоема под скалой. Вода была холодной и чистой, и Чернозуб удивился, убедившись, что ее хватило на весь путь до Нового Иерусалима.

— Если бы даже она появилась, — сказал приор Поющая Корова, когда Чернозуб оказался в приорстве святого Лейбовица, — мне пришлось бы выставить ее. Ты же слышал, что с ней случилось.

— Да.

По папской дороге Чернозуб двинулся на север и, очутившись к Мятных горах, свернул к Пустой Аркаде. Население Нового Иерусалима заметно уменьшилось. Магистр Дион не вернулся с «войны антипапы» (как ее называли даже «привидения»), и никто не знал о судьбе Эдрии, дочери Шарда, кроме того, что она после отлучения от церкви направилась в Ларедо. Никто не верил Чернозубу, когда он рассказывал, что отлучение было отменено папой, который и не был папой в Новом Риме, а тот больше не был Новым Римом.

Не удалось ее найти и в Валане.

Но довелось встретить Аберлотта, который трудился обыкновенным писцом на площади святого Джона — он сидел у стен Большого зала собора Святого Престола, неподалеку от дверей старого папского дворца, в котором Амен Спеклберд произнес свою ныне легендарную семнадцатичасовую речь. Воздух Валаны был полон знакомых городских запахов конского навоза, еды и дыма. Улицы кишели людьми; после поражения крестового похода многие Кочевники предпочли осесть на узкой полоске земли, орошаемой текущей с гор водой. Они покупали и продавали коров и лошадей, сменив свой образ жизни, чтобы он соответствовал изменившемуся облику мира.

— Я устал быть солдатом, — сказал Аберлотт. — Не устали ли вы быть кардиналом, ваше преосвященство?

— Я больше не кардинал, — сказал Чернозуб — ирония его старого товарища была, как всегда, утомительна. Под глазом у Аберлотта тянулся длинный шрам, который, по его словам, он заработал у ворот Ханнеган-сити, когда тексаркские войска обошли их с фланга и воины Хонгана Осле попали в засаду. Шрам хорошо сочетался с его отрубленным ухом.

— Я чуть не истек кровью, — сказал Аберлотт. — Для меня все закончилось в Ханнеган-сити. Когда сражение завершилось, империя просто сгребла нас, как изюм для булочек. Многие из Кочевников Ксесача дри Вордара сейчас влились в императорскую гвардию. Я скитался несколько недель, а затем устроился секретарем при церковнике из Н’Орка, который прибыл на конклав, но не говорил на ол’заркском.