Андрей Чертков - Время учеников. Выпуск 2

После ее ухода Гермиона принялась за меня.

«Где ты вчера нализался? — грозно вопросила она. — В каком кабаке и на какие деньги?» Не мог же я объяснить ей, что меня угостили. Она бы в это все равно не поверила. Женщины вообще не верят в то, что на их мужей (или друзей) кто-нибудь кроме них самих рискнет хоть грош потратить. Поэтому я счел за лучшее сделать вид, что не слышу и снова углубился в газету. Но Гермиона не позволила. В ультимативной форме она потребовала или выяснить, наконец, причины задержки пенсий, или найти средства для поддержания хозяйства. Пришлось снять телефонную трубку и позвонить в мэрию.

Ответила Тиона, юная секретарша мэра. Услышав ее веселый голосок, я немного размяк (черт возьми, вот уж не думал, что на меня до сих пор так действуют звуки нежного девичьего голоса!). Гермиона подбоченясь стояла в дверях и смотрела на меня с подозрением. Я спросил: «А что, господин мэр у себя? Нельзя ли поговорить с ним?» — на что Тиона ответила, что к сожалению, это невозможно: господин мэр, равно, как и его секретарь господин Никострат находятся сейчас в отъезде по очень важному делу. Как же, по очень важному! Я вспомнил автомобиль секретаря мэрии, несколько минут назад отъехавший от нашего дома.

По поводу задержки пенсий Тиона выразила сожаление и посочувствовала мне, поскольку и зарплату муниципальным служащим, оказывается, тоже задержали. Причины пока неясны, но ходят слухи, что готовится банковская реформа.

Я немного приободрился и снова встревожился: банковские реформы всегда били по моему карману. Во всяком случае, в прошлую реформы все отложенные деньги в течение одного дня обратились в прах.

«А почему второй день нет возможности сдать желудочный сок?» — спросил я. — «Это безобразие, — согласилась Тиона, — господин мэр, насколько мне известно, уже обратился с запросом в Министерство здравоохранения. Думаю, в ближайшее время все образуется. Предполагается, что в системе здравоохранения, точнее, в системе сбора желудочного сока, имели место некоторые нарушения. В частности, не проводились экспресс-анализы». — «Для чего?» — поинтересовался я. На это красотка Тиона ответить затруднилась. Я попрощался, повесил трубку. Гермиона молча смотрела на меня. Я красноречиво развел руками. Она хлопнула дверью.

Вдруг мне пришла в голову странная мысль. Я подумал, что все эти реорганизации — в банковском деле, в системе здравоохранения — имеют одну и ту же причину.

«Реформы», — подумал я.

Конечно. Реформы.

То самое, о чем все эти два года писали и говорили мой зять и иже с ним. Злоупотребления, реформы. Коррупция-кооперация, национализация-девальвация. Вот, добились.

Нет, я не против реформ. Любое общество без этого попросту задохнется. Но почему всегда и везде реформы начинаются с того, что бьют по мне? Не по мэру, не по Лаомедонту. Даже не по самому Харону, а именно по мне, отставному учителю астрономии! Какое-то узко целевое воздействие!

Впрочем, что толку рассуждать об очевидном? Остается надеяться, что, во-первых, отсутствие Харона связано с его личным участием в реформах и, во-вторых, что уж на этот раз он не окажется дураком и не позволит себя оттеснить от кормушки.

Сидеть целый день дома безвылазно оказалось выше моих сил. Я оделся, взял зонтик и потихоньку от Гермионы улизнул из дому.

Зашел к Ахиллесу в аптеку. Давненько я у него не был. Когда я вошел, он как раз продавал горничной мадам Персефоны «что-то понадежнее». Понадежнее! Завидев меня, он тут же выложил на стол альбом. Все-таки, человек не меняется. Сколько я его знаю, никогда еще Ахиллес не упустил случая похвастаться своими беззубцовочками. Всякий раз, стоит мне зайти в аптеку, как у него под рукой оказывается именно этот альбом. Будто нарочно. Я постарался сделать вид, что не заметил, попросил у него таблетки от головной боли для Гермионы и что-нибудь сердечное для себя.

«Знаешь, Аполлон, мне удалось найти ту беззубцовку, двадцать третьего года, — сказал он. — С надпечаткой и без дефектов. Вот, посмотри!» Настроение у меня окончательно испортилось. Тем не менее, я взял у него пинцет и лупу, как ни в чем не бывало. Тем временем Ахиллес достал искомые лекарства, упаковал в пакет и положил на стойку. Я вернул ему альбом.

«Да, — сказал я беспечным голосом, — отличный экземпляр, поздравляю. Только вот кто-то выводил с них штемпель. Не знаю, не знаю, я бы не рискнул оставлять такую в коллекции.» Это можно было увидеть даже без лупы. Ахиллес что-то буркнул и спрятал марки под прилавок. «А что, — спросил он, — зять твой еще не вернулся?» — «Нет, — ответил я. — Он в Марафинах». Ахиллес покивал головой, потом сказал: «В столице, говорят, сейчас неспокойно.» — «С чего ты взял?» — спрашиваю. — «Шурин приезжал, — ответил он. — Говорит, какие-то законы должны принять. Новые». — «О чем?» Ахиллес пожал плечами: «Ясно о чем, — он скривился. — О желудочном соке».

В трактире наши бурно обсуждали очередные новости. Оказывается, отныне стационарный пункт приема желудочного сока вновь открывается, и даже уже открылся (мэрия, как всегда, обо всем узнает последней), но только не как государственное учреждение, а как частное. Принадлежащее какому-то акционерному обществу «Марс Инкорпорейтед». Название никого не обманывало, все откуда-то знали, что на самом деле новым хозяином стал чудесным образом вернувшийся в город господин Лаомедонт. Одноногий Полифем, движимый любопытством успел посетить вновь открывшееся заведение и сообщил нечто действительно невероятное: теперь за стакан желудочного сока будут давать пять монет далеко не каждому. Новым владельцем (или владельцами) установлено нечто вроде тарифа: все сдатчики желудочного сока подразделяются на пять категорий. Первая, вторая и так далее. Так вот: только представители первой категории будут получать пятерку за стакан. Вторая — три, а третья — два. Сумму оплаты пятой категории, по-моему, невооруженным взглядом разглядеть невозможно.

Я не поверил. В конце концов, нельзя же принимать подобные решения вот так, ни с чего. И если уж изменять плату, то в сторону увеличения, а никак не уменьшения. Хотя, с другой стороны, появление статей доктора Марсия тоже о чем-то говорит.

«Вот-вот, — сказал Полифем. — Это ты ему скажи, Лаомедонту. Он тебе живо сопатку начистит».

Сколько я его знаю, кажется, лет тридцать пять, столько из него так и лезет унтер-офицер. Раньше, в пору нашей общей молодости, когда он ходил на двух ногах, это почему-то не так бросалось в глаза.

Тут в разговор влез Зет, двоюродный брат заики Калаида. В отличие от Калаида Зет не заикался, но понять его все равно с непривычки было трудно. Он высказался в том смысле, что, возможно, установили состав желудочного сока и признали его менее годным.