Иван Сибирцев - Сокровища Кряжа Подлунного

И люди — жители самого молодого сибирского города — видели в эти минуты землю такой, какой видел и любил ее этот невысокий глубоко взволнованный человек с бледным худощавым лицом, озаренным улыбкой счастья. И все, сидящие в зале, чувствовали, какой счастливый человек выступает перед ними, каким счастьем является его жизнь, посвященная человеческому счастью.

Стогов говорил, и взорам слушателей открывалась Земля, какой станет она через несколько десятилетий…

Сияние жарких Земных Солнц навсегда победило мглу полярной ночи, растопило вековые льды у Северного и Южного полюсов. Пальмовые рощи шумят в исчезнувшем царстве вечной мерзлоты, виноградари Таймыра приветствуют мастеров выращивания апельсинов в далекой Антарктиде, моря пшеницы и хлопка шумят на жирных почвах Сахары, реки нужнейших металлов льются из глубочайших земных недр, в далекие странствия отправляются исполинские звездолеты… Жизнь на земле стала достойной человека. И человек стал иным. Давно канули в прошлое заботы о пище, одежде, жилье. Давно забыты болезни, далеко за сто лет раздвинуты границы человеческой жизни. И каждый день нового человека на обновленной земле — это радость, радость созидания, познания, бытия…

Во имя этой радости грядущих поколений жил, трудился, боролся, дерзал стоящий на трибуне человек, к борьбе за достижение радости для всех он звал своих слушателей.

Вместе со всеми аплодировал словам Стогова и сидевший в пятом ряду Прохоров. Но мысли, трудные, тревожные, тайные, надежно скрытые от всех под ставшим привычным для него обликом суховатого делового человека, не покидали Павла Сергеевича. В своих мечтах он тоже не раз видел Землю будущего, но она была совсем иной, чем рисовалась Стогову и всем сидящим в этом зале. Прохоров верил, что настанет день осуществления его надежд и планов, а пока нужно было готовиться к этому дню. И потому, едва закончилась лекция, и Стогов, ответив на бесчисленные вопросы, по-прежнему широко, дружески улыбаясь, сошел с трибуны, Прохоров двинулся навстречу Михаилу Павловичу. Довольно бесцеремонно отстранив плечом людей, стоявших рядом с профессором, Прохоров протиснулся вперед и, глядя прямо в улыбающиеся стоговские глаза, быстро заговорил:

— Я, товарищ профессор, механик по точным приборам, Прохоров моя фамилия. Я прослушал вашу лекцию, товарищ профессор, и очень хочется приобщиться к такому великому делу. Поэтому прошу, так сказать, если вакансии есть, посодействовать…

Слушая Прохорова, Стогов поймал себя на мысли, что неожиданный собеседник чем-то встревожил его, показался даже неприятным. Он внимательно всмотрелся в Прохорова — немолодое, умное, волевое лицо, взгляд прямой, острый. Нет, в лице ничего неприятного не было. Может быть, речь, витиеватая и в то же время какая-то приниженная, излишне просительная. Но ведь человек может и смутиться, невольно стать косноязычным… И в голосе тоже не было ничего неприятного. Низкий хриплый голос немолодого, много курившего человека. И все же что-то в этом Прохорове настораживало, вызывало неприязнь. «Да что это я в самом деле? — возмутился про себя Стогов. — Человек ко мне с душой, как умеет, а я гляжу на него, как на некое пугало да еще анализирую собственные ощущения. Старею, видно, придирчив стал».

И чтобы прервать затянувшуюся паузу и исправить свою неловкость, Стогов, пересилив себя, ободряюще улыбнулся и сказал:

— К великому делу, говорите? Это неплохо, право, неплохо. Только я, товарищ Прохоров, кадрами механиков не ведаю. Побывайте в отделе кадров нашего института, там вам и скажут, есть ли вакансии. Думаю, что есть. Работы у нас много…

Действительно, работы у Стогова было очень много… Год назад, в тот памятный день на вершине пика Великой Мечты вовремя подоспевшие к месту неожиданного ядерного взрыва Игорь, Лукичев и Лазарев с большим трудом извлекли Михаила Павловича из вод Кипящего. Стогова немеденно перенесли в палатку, которая уцелела лишь потому, что находилась под прикрытием довольно высокой каменной гряды на берегу озера.

С величайшими предосторожностями с Михаила Павловича сняли прозрачный скафандр. Профессор лежал на постели, лицо его бледное, осунувшееся, с плотно сомкнутыми веками, было совершенно безжизненным. Только тяжелое, хриплое дыхание, вырывавшееся из сжатых губ, свидетельствовало, что в распростертом на простыне теле еще теплится жизнь.

Суровые и молчаливые стояли участники экспедиции у постели своего пораженного взрывом руководителя. Беспалов первым оправился от потрясения, отошел к столу, включил рацию. Крутогорск не отвечал, небывалая гроза и ядерный взрыв на вершине нарушили радиосвязь. Ожидать ее восстановления было невозможно. Каждая секунда промедления могла оказаться роковой для жизни Стогова.

Михаилу Павловичу сделали инъекцию биогена, но сознание к пострадавшему не возвращалось. Так прошел час, показавшийся всем вечностью. В палатке царило тягостное молчание, только слышно было тяжелое, редкое дыхание профессора. А за стенами, заглушая все звуки, бушевали огненные смерчи. Гроза не унималась. По-прежнему полыхали острозубые зигзаги молний, артиллерийской канонадой грохотали раскаты грома, где-то вдалеке раскатисто ухнули два новых взрыва… Подняться в воздух в таких условиях нечего было и думать. Но невозможное нужно было сделать во имя спасения жизни профессора, во имя спасения жизни всех других участников экспедиции, которые в любую минуту могли стать жертвой очередного взрыва.

Все, находившиеся в тот миг в палатке, понимали это, но никто не осмеливался высказать свои мысли. Люди хмуро молчали, лишь изредка с надеждой посматривая на Лазарева. Пилот сидел у стола, опустив массивную голову. В плотно стиснутых губах он зажал неразлучную трубочку, которую так и не зажег. Лазарев понимал настроение товарищей, сознавал, что лишь он один может спасти этих людей. Может спасти, но может и погубить… Справится ли его вертолет с беспощадной стихией…

Но не раздумий, а действий, только действий ожидали от него сейчас товарищи. Лазарев встал, молча натянул скафандр и, прежде чем надеть шлем, коротко и очень спокойно, точно речь шла о совсем обычном деле, пригласил:

— Пошли в вертолет, друзья. Полетим…

Стогова вновь облачили в скафандр и, закрывая своими телами от порывов неистового ветра, сами то и дело падая, оступаясь, бережно понесли к вертолету.

О том, что больше сопутствовало успеху этого полета — беспримерное «везение» или беспримерное мастерство пилота, участники экспедиции впоследствии так и не могли прийти к единому мнению. Не мог ответить на этот вопрос и сам Лазарев. Впрочем, молчаливый «воздушный шофер» и не любил вспоминать об этом рейсе. А о том, какого напряжения всех душевных и физических сил стоило Лазареву получасовое виртуозное лавирование тяжелой машиной на ураганном ветру в огненной паутине молний красноречивее всяких слов свидетельствовала широкая серебряная прядь, как бы разрезавшая надвое смолисто-черную шевелюру пилота…