Сергей Чекмаев - Везуха

Пока Аллочка внимала сопровождающему с профессионально-скучающим видом – видали, мол, и не такое! – Андрей прошел на трассу. Когда еще доведется!

Над стартовой прямой нависают самые дорогие «представительские» трибуны. В Альберт-парке они называются по именам чемпионов прошлых лет: «Фанхио», «Мосс», «Джонс», «Сенна»… Именно здесь по результатам переговоров «Евротур» забронировал места будущим клиентам, а не на дешевом «Кларке» и безымянной трибуне в шикане Гольф.

На месте гибели маршала лежал поникший букетик незнакомых цветов. Больше ничего не напоминало о мартовской трагедии, никаких специальных отметок или уж тем более – экскурсий: в прессе, как всегда, многое переврали и преувеличили. Зато по всей трассе, у бордюров безопасности, расклеены угрожающие предупреждения: «Внимание! Вы предупреждены об опасности поражения разлетающимися частями болидов. Вы вступаете в зону на свой собственный риск!» Плакаты чуть выцвели от яростных зимних дождей, но к марту их, без сомнения, обновят – пренебрежение правилами безопасности обходится очень дорого.

Поздним вечером борт «Пасифик айрлайнз» лег на крыло над светящейся, чуть вспененной равниной Тихого океана, развернулся и взял курс на Сингапур.

Естественно, все выглядело именно так, как и предполагал Ромка. Даже хуже. Бедная Светка лежала загипсованная в коридоре приемного покоя, пропахшего несвежим бельем, хлоркой и специфическим «лекарственным» запахом. Что, кстати, было весьма странно, потому что самих лекарств в арсенале местных гиппократов оказалось – раз, два и обчелся. Перевозить Светку в таком состоянии врачи настойчиво не рекомендовали, пришлось обустраивать сносные условия прямо на месте.

Резаная бумага зеленого цвета как всегда оказала магическое действие. За один портрет президента Франклина на третьем этаже только что переполненной больницы неожиданно обнаружился одиночный бокс, пустой, прохладный и уютный, а за вдвое меньший по номиналу портрет генерала Гранта мужеподобная медсестра поклялась ежедневно менять Светке белье и помогать в отправлении естественных нужд.

Пока Димыч и Ромка возились с переездом – лифт в больнице, естественно, не работал, и каталку со Светкой пришлось тащить наверх на руках, – Андрей с Егором исколесили по окрестным проселкам с полсотни километров, отыскивая единственную в районе круглосуточную аптеку «36,6». Бедная Димкина «Октавия» мужественно ныряла в ямы и трещины, добивая непривычную к русским дорогам фольксвагеновскую подвеску. Пробираясь сквозь очередной кусок размозженного тракторами шоссе, Андрей с грустью вспоминал выглаженный асфальт мельбурнского автодрома. То есть даже не асфальт, а специальную асфальтовую мастику – «приксмат».

– Да, вам тут не «Формула»… – пробормотал он сквозь зубы, когда переднее колесо «Октавии» снова влетело в колдобину.

– Что? – Егор удивленно посмотрел на Андрея. – Какая формула? «Рексона Ультра Драй»? Рекламы насмотрелся?

– «Формула-1», умник. Я в Австралии все удивлялся: как это так – на обычной дороге гонки проводят? А ведь кроме Мельбурна, в Бельгии также, в Италии, а в Монако вообще трасса по улицам города проложена. Их бы… – Машина снова дернулась, подпрыгнула на очередном ухабе, Андрей чуть не прикусил язык, но все же упрямо закончил: – …к нам, сюда, пяти метров бы не проехали. Ты карту смотришь, где там эта чертова аптека?

Из больницы приехали только к утру. Осунувшийся и усталый Димыч почти сразу заснул, так что Ромке с Андреем пришлось убирать со стола вдвоем. То есть Егор, конечно, тоже рвался помогать, но пользы от него было немного – первым делом он перевернул брошенные в спешке карты и взялся комментировать, что у кого было на руках:

– О! Смотрите-ка, Димыч и правда бы на распасах не лажанулся! И не я, не ты, Ромка, ему бы ничего не сунули. Отбрехался бы наш Димыч только так, а вот Андрюха бы влип…

– Егорка, расслабься. Не до префа сейчас. Помог бы лучше.

– Счаз, погоди… – Он подтянул к себе разлинованный лист с записями. – Та-ак, что у нас получается… Неужели тебе не интересно?

Ромка распахнул окно, стараясь разогнать крепкий табачный аромат, сказал:

– Совершенно. Ты б лучше сходил, пепельницу вычистил.

– Ага, вы, значит, накурили, а я – окурки выбрасывай! Так, у меня – вистов на двести пять, у Андрюхи…

– Егор!

– Да иду я, иду! А знаешь, кто больше всех продул бы?

– Ты, кто же еще.

– А вот и нет! Андрюха. У него за пятьсот получается, да еще в прошлый раз в гору залез. Эх, надо было по десятке играть!

Егор подхватил пепельницу, пропел с соответствующими телодвижениями: «А я не проиграл!» и улизнул от осуждающего Ромкиного взгляда на кухню. Андрей возился у раковины, домывая фужеры.

– Попал ты, Андрюха! Ой, крупно попал! Мы сейчас с Ромкой карты посмотрели: ты бы на распасах такого нахватал…

– Делать вам больше нечего. – Андрей протер последний фужер, поставил в сушилку. – И не вопи так, Димку разбудишь. Пусть отдохнет.

– Да я и не воплю, радуюсь просто. Обычно я у вас, шулеров проклятых, проигравший, а тут хоть какая-то, – Егор прищелкнул пальцами и закончил уверенным тоном дающего интервью министра финансов, – положительная динамика наметилась…

– Какая уж теперь динамика… Расслабился Димыч без Светки, ничего не скажешь…

– Тебе зато свезло. А то, если б до конца доиграли – точно пришлось бы харакири делать.

Андрей взял из его рук пепельницу, вытряхнул в урну, сунул под горячую воду, надеясь, что Егор не заметил, как у него внезапно задрожали пальцы. Конечно, слов нет, Светкина авария и вся последующая суматоха спасли его от проигрыша, словно бы кто-то… Да нет! Чушь все! Чушь и глупости… Егор прав – не надо читать желтую прессу, спокойней спать будешь.

Вслух же он сказал о другом:

– Слушай, не повторяй всякий бред за телевизионщиками! «Харакири» – отнюдь не то, что ты думаешь. Где-то произошла маленькая неточность, ляпнул какой-нибудь комментатор с бодуна и – все! Пошло гулять по миру, проникло в энциклопедии и справочники и прочно там обосновалось. А на самом деле ритуальное самоубийство, единственная для японца с древними понятиями о чести возможность смыть с себя позор или бесчестие, называется «сеппуку», понял? Самурай специальным кинжалом вспарывает себе живот, а лучший, преданнейший друг, гордясь оказанной честью, в этот же момент сносит ему голову, чтобы не усугублять мучения. Действительно по-японски «хара» – живот, «кири» – резать, но словом «харакири» называют как раз таки неудачную попытку «сеппуку», вещь чрезвычайно позорную для любого японца. Такую, что даже и упоминать-то о ней лишний раз не хочется.