Юрий Никитин - Имаго

– Бифштекс!.. Побольше.

– Что будете пить?

– Сок, – ответил я.

Она вскинула красивые тонкие брови, голос ее потек томно, постельно:

– Всего лишь? Мужчины на таких крутых тачках пьют виски…

– За рулем пить не положено, – сказал я наставительно.

Она подвигала крупной грудью, поиграла бедрами, взгляд ее был многозначительным.

– Не положено, – сказала она томно, – для других… а не для мужчин на таких тачках…

– Умница, – отрезал я. – Ты права. Мужчины на таких колесах сами решают, что им пить, что есть, кого ставить. Бифштекс и сок – да побыстрее!

Ничуть не испугавшись строгого тона, она отправилась к стойке, так мощно двигая бедрами, что обрушила бы здание Всемирного Торгового Центра, успей его выстроить заново. За соседними столами пробавлялись в основном мороженым, сладостями и коктейлями, в том числе и алкогольными, благо оккупационные власти решили, что пьющие русские им менее опасны, чем трезвые.

Я торопливо кромсал и глотал бифштекс, погрозил кулаком мальчишке, слишком уж настойчиво пытается заглянуть в кабину, даже пробует на прочность зеркало заднего вида. Мальчишка сделал вид, что просто восхищается мощной машиной.

Я слышал, как один за соседним столом торопливо и сбивчиво объясняет соседу:

– Нет-нет, я не коммуняка!.. Это ГУЛАГ, репрессии, подавления разные… Просто я не знаю… Требуется нам чего-то!

Второй сказал ехидно:

– Снова весь мир насилья мы разрушим…

– Нет-нет, – испугался первый, и я сразу узнал в нем юного клона Майданова, – как вы можете говорить такие ужасные вещи?.. Это немыслимо… Просто вдруг захотелось, понимаете? Захотелось очень, чтобы было из-за чего страдать, даже… не смейтесь только!.. сдерживать скупую мужскую слезу… а то и ронять!

Сосед кивнул, глаза понимающие, улыбнулся одними губами. Второй парнишка, остролицый и быстрый в движениях, сказал ехидно:

– Поскреби русского интеллигента – обнаружишь скифа. Любишь поджигать дома, признайся? А вытаптывать посевы?

Мужчина произнес мягко:

– А что, разве этого жаждет каждый?

Крутобедрая официантка принесла мне сок, загородив мужчину. Я уже не слышал, что говорил он и что отвечали ему, да и сказал про себя. Он говорит, конечно же, правильно… для сегодняшнего дня, но в наше бурное время нужно жить с опережением, а эти «весь мир насилья мы разрушим» уже устарели. Не потому что устарели на самом деле, ведь «весь мир голодных и рабов» правильнее толковать как голодных на духовную пищу и рабов общепринятых ценностей.

Надо по-иному, сказало во мне подсознание. Такое же мощное «иное»… или мощнее. И обязательно такое же злое, вызывающее у одних восторг, у других – бешеную ненависть.

За тем столом разгорался спор. Парни говорили тихо, но в этом кафе не гремит музыка, а шум со стороны улицы не забивает злые молодые голоса:

– Ты еще пещерное время вспомни!.. Мы должны пользоваться той высочайшей культурой, что принесли Штаты…

– Вован, да брось ты херню молоть!

– Это ты, Смайло, хреновину порешь. Нашел культуру…

– Да, культура!.. А ты, если такой умный да храбрый, если такой герой, то пойди и спали юсовское посольство! Или брось в него гранату. А то языками все трепать горазды…

Есть такой прием информационной войны, мелькнуло у меня в голове, как провоцирование на преждевременное выступление. Не выйдет у вас, господа провокаторы. Совсем недавно все мы, в том числе и я, буквально молились на Юсу, что придет и спасет нас от тоталитарного режима дураков. И многие майдановы еще по инерции молятся. Сейчас не выполнена до конца предварительная задача – раскрыть глаза массовому общественному мнению. Слишком уж застали нас врасплох, слишком уж задурили массового человечка. Ничего, грянет час, не только спалим посольство и перевешаем подкармливаемых ими коллаборационистов, но и на том континенте за океаном установим свой порядок.

Я допил сок, бросил деньги на стол, поднялся. Это, конечно, не значит, что будем ждать сигнала, чтобы разом в атаку. Отдельные батальоны, вроде ребят из РНЕ, могут вступать в бой и даже теснить врага, но на преждевременное выступление всей армией нас подтолкнуть не удастся. Выступим, когда изволим.

Спор разгорелся с новой силой, но я уже вышел из-за стола… и остановился. По тротуару по направлению к Центру шел огромный бородатый человек. Рубашка порвана, на темной от солнца груди кучерявятся золотые волосы, от него шарахаются, прижимаются к стенам или выскакивают на проезжую часть, провожают испуганными вытаращенными глазами.

Он шел и кричал исступленно могучим голосом полководца:

– Предрекаю приход Великого Закона!.. Вы все погрязли во грехе!.. Это будет страшный Закон!.. Это будет лютый Закон!.. Опомнитесь, пока не поздно!.. Опомнитесь, ибо всех вас Закон сметет, как гору мусора, и испепелит в нещадном огне!

Он прошел, огромный и страшный, я тоже стоял в сторонке, давая ему дорогу. Сквозь толстую оболочку черепа стрельнула острая до боли мысль: это же он предрекает мой приход! Это он торопит меня. Он чувствует мой приход, как животные чувствуют приближение великой грозы или страшного землетрясения. Весь мир уже чувствует, только я все медлю, все оттягиваю, все ссылаюсь на то, что еще не готов, что надо обдумать, выстроить слова…

До здания суда два квартала, но пошли узенькие улочки, все забито машинами, вылезают даже на тротуар, и без того узкий, рассчитанный на многолюдье девятнадцатого века. С трудом припарковался, тут приходится быть виртуозом, вылез из чистого прохладного воздуха кондишена в пробензиненный, горячий от людской скученности, пропахший ладаном, восточными благовониями – вон буддистские палочки жгут через каждые два шага целыми пачками…

Пестрота, везде ларьки, люд покупает, продает, приценивается, и вообще впечатление, что это одна громадная тусовка… Я огляделся, так и есть: эсэмщики, расширяясь, отхватили себе и эту улочку, вон на стенах их атрибуты, да и девицы, что расхаживают по тротуару в своем… гм… наряде…

Эсэмщиками либералы стыдливо называли садомазохистов, по первым буквам, хотя сами садомазохисты, напротив, гордятся своей древней историей, ведь их род от благородного маркиза де Сада, от блистательного Захер Мазоха, и зовут себя открыто и гордо садомазохистами! На сегодня положение эсэмщиков от привычного гонения перешло в неустойчивую стадию, когда консервативное правительство еще не признает их права на существование, но уголовные и прочие статьи к ним уже не применяются.

На улице веселье, работают сотни павильонов, ларьков, открытых все двадцать четыре часа в сутки. А ночами здесь всегда их отвратительные, если на взгляд такого обывателя, как я, оргии. Эсэмщики, чувствуя свою близкую полную победу и полное признание своих прав в ближайшие дни или недели, ведут себя шумно, весело, устраивают демонстрации уже не только на «своей» улице, но и по всему городу. На прошлой неделе было нашумевшее сожжение троих на Красной площади. Впервые там сжигали себя не ради выколачивания каких-то уступок из правительства, а для собственного удовольствия.