Аркадий и Борис Стругацкие - Малыш

– И что ты видел своими глазами? – осведомился Вандерхузе.

– Цели. Три цели.

– А потом?

– А теперь их нет.

– Гм… – сказал Вандерхузе. – Странно это как-то произошло, как ты полагаешь?

– Да, – сочувственно сказал я. – Очень странно. Были – и вдруг нет.

– Комов возвращается, – сообщил Вандерхузе. – Может быть, он что-нибудь понимает?..

Действительно, Комов, обвешанный футлярами, неловкой походкой – очевидно, у него затекли ноги – возвращался к кораблю. Время от времени он оборачивался – надо полагать, прощался с Пьером Александровичем, но самого Пьера Александровича видно не было.

– Отбой, – сказал Вандерхузе. – Оставь все как есть и беги на камбуз, приготовь что-нибудь горячее и подкрепляющее. Геннадий, наверное, замерз как сосулька. Впрочем, голос у него довольный, как ты полагаешь, Майка?

Я мигом очутился на кухне и принялся торопливо готовить глинтвейн, кофе и легкую закуску. Я очень боялся пропустить хоть слово из того, что будет рассказывать Комов. Но когда я бегом прикатил столик в рубку, Комов еще ничего не рассказывал. Он стоял перед столом, растирая замерзшую щеку, на столе была расстелена самая большая и подробная карта нашего района, и Майка пальцем показывала ему те места, откуда высовывались давешние усы-антенны.

– Здесь ничего нет! – возбужденно говорила Майка. – Здесь мерзлые скалы, каньоны в сто метров глубиной, вулканические пропасти – и ничего живого. Я пролетала здесь десятки раз. Тут даже кустарника нет.

Комов рассеянно-благодарно кивнул мне, взял в обе руки чашу с глинтвейном, погрузил в нее лицо и стал шумно прихлебывать, покряхтывая, обжигаясь и с наслаждением отдуваясь.

– И грунт здесь хрупкий, – продолжала Майка, – он бы не выдержал таких сооружений. Это же десятки, а может быть, и сотни тысяч тонн!

– Да, – произнес Комов и со стуком поставил пустую чашу на стол. – Что и говорить, странно. – Он сильно потер ладони. – Замерз как собака, – сообщил он. Это был опять совсем другой Комов – румяный, красноносый, доброжелательный, с блестящими веселыми глазами. – Странно, странно, ребята. Но это еще не самое странное – мало ли странного бывает на чужих планетах. – Он повалился в кресло и вытянул ноги. – Сегодня меня, знаете ли, трудно удивить. За эти четыре часа я наслышался такого… Кое-что нуждается, конечно, в проверке. Но вот вам два фундаментальных факта, которые, так сказать, уже теперь лежат на поверхности. Во-первых, Малыш… его зовут Малыш… уже научился бегло говорить и понимать практически все, что говорят ему. Это мальчишка, который за всю свою сознательную жизнь ни разу не общался с людьми!

– Что значит – бегло? – недоверчиво спросила Майка. – После четырех часов обучения – бегло?

– Да, после четырех часов обучения – бегло! – торжествующе подтвердил Комов. – Но это во-первых. А во-вторых, Малыш пребывает в совершенной убежденности, что он – единственный обитатель этой планеты.

Мы не поняли.

– Почему же единственный? – спросил я. – Какой же он единственный?

– Малыш совершенно убежден, – с ударением произнес Комов, – что кроме него на этой планете нет ни одного разумного аборигена.

Воцарилось молчание. Комов поднялся.

– У нас много работы, – сказал он. – Завтра утром Малыш намерен нанести нам официальный визит.

Глава шестая

НЕЛЮДИ И ВОПРОСЫ

Мы проработали всю ночь. В кают-компании был оборудован импровизированный диагностер с индикатором эмоций. Мы с Вандерхузе собрали его буквально из ничего. Приборчик получился маломощный, хилый, с безобразной чувствительностью, но кое-какие физиологические параметры он мерил более или менее удовлетворительно, а что касается индикатора, то фиксировал он у нас только три основные позиции: ярко выраженные отрицательные эмоции (красная лампочка на пульте), ярко выраженные положительные эмоции (зеленая лампочка) и вся остальная эмоциональная гамма (белая лампочка). А что было делать? В медотсеке стоял прекрасный стационарный диагностер, но было совершенно ясно, что Малыш не согласится так, ни с того ни с сего, укладываться в матово-белый саркофаг с массивной герметической крышкой. В общем, к девяти часам мы кое-как управились, и тут во весь рост встала проблема дежурства на посту УАС.

Вандерхузе как капитан корабля, отвечающий за безопасность, неприкосновенность и все такое прочее, категорически отказался отменить это дежурство. Майка, просидевшая на посту вторую половину ночи, естественно, льстила себя надеждой, что уж она-то присутствовать при официальном визите будет непременно. Однако она была горько разочарована. Выяснилось, что квалифицированно работать на диагностере может только Вандерхузе. Выяснилось дальше, что поддерживать в рабочем состоянии диагностер, в любую минуту рискующий потерять настройку, могу только я. И наконец, выяснилось, что Комов по каким-то своим высшим ксенопсихологическим соображениям считал нежелательным присутствие женщины на первой беседе с Малышом. Короче говоря, бледная от бешенства Майка снова отправилась на пост, причем сохранивший полное хладнокровие Вандерхузе не преминул проводить ее приемным раструбом диагностера, так что все желающие могли убедиться: индикатор эмоций действует – красная лампочка горела до тех пор, пока Майка не скрылась в коридоре. Впрочем, на посту УАС можно было слышать, что говорится в кают-компании, через интерком с усилителем.

В девять пятнадцать по бортовому времени Комов вышел на середину кают-компании и огляделся. Все было готово. Диагностер был настроен и включен, на столе красовались блюда со сластями, освещение было отрегулировано под местный дневной свет. Комов коротко повторил инструкцию по поведению при контакте, включил регистрирующую аппаратуру и пригласил нас по местам. Мы с Комовым уселись за стол напротив двери, Вандерхузе втиснулся за панель диагностера, и мы стали ждать.

Он явился в девять сорок по бортовому времени.

Он остановился в дверях, вцепившись левой рукой в косяк и поджав правую ногу. Наверное, целую минуту он стоял так, разглядывая нас по очереди сквозь прорези своей мертвенной маски. Тишина была такая, что я слышал его дыхание – мерное, мощное, свободное, словно работал хорошо отлаженный механизм. Вблизи и при ярком свете он производил еще более странное впечатление. Все в нем было странным: и поза – по-человечески совершенно неестественная и вместе с тем непринужденная, и блестящая, словно лаком покрытая зеленовато-голубая кожа, и неприятная диспропорция в расположении мышц и сухожилий, и необычайно мощные коленные узлы, и удивительно узкие и длинные ступни ног. И то, что он оказался не таким уж маленьким – ростом с Майку. И то, что на пальцах левой руки у него не было ногтей. И то, что в правом кулаке он сжимал горсть свежих листьев.