Александр Мирер - Обсидиановый нож

И даже когда после двадцатилетнего промежутка заговор молчания вокруг имени Александра Мирера был сломан, его сочинениям не слишком везло. Когда наконец в 1990 г. появилось книжное издание романа «У меня девять жизней», это был все тот же сокращенный вариант. И экранизацию «Главного полдня» — первой части «Дома скитальцев» — телефильм «Посредник» тоже нельзя отнести к особенным удачам отечественного ТВ. А что самое печальное — за это время успело народиться и вырасти поколение читателей, слыхом не слыхавших о Мирере. Поколение, у которого отняли писателя масштаба Стругацких и Лема.

И все-таки, что он сделал, чтобы заслужить подобную оценку и такую, мягко говоря, неприязнь со стороны литературных генералов? Ведь казалось бы, Мирер разрабатывает вполне традиционные темы. Путешествие в прошлое («Обсидиановый нож»). Путешествие в параллельный мир («У меня девять жизней»). Нашествие инопланетян («Дом скитальцев»)… хотя — стоп, это у «них» бывают нашествия инопланетян, всякие там «вторжения похитителей тел», а у нас с инопланетными товарищами по разуму — исключительно мир, дружба, «обмен премудростями»… А тут — галактический десант прямо в провинциальном русском городке… Нет, совершенно недопустимо.

И хотя русскую цензуру уже лет двести традиционно рифмовали «только с дурой», все же цензоры честно отрабатывали свой хлеб. Потому что «простота» Мирера — мнимая. Тот же «Обсидиановый нож», лучший, на мой взгляд, рассказ Мирера, приоткрывает ужас не столько перед бездной тысячелетий, сколько перед безднами, таящимися в душе человека. Того самого, «простого советского»… В непубликовавшейся ранее повести «Остров Мадагаскар» за космическими приключениями вычерчивается детективная история на жесткой психоаналитической основе. «Дом скитальцев» — странный и вместе с тем органический сплав лихо закрученного боевика и мрачной технократической антиутопии. А уж «У меня девять жизней»…

Впрочем, здесь вообще разговор особый. Напомню, роман впервые выходит в оригинальной авторской редакции; та, что уже известна читателям, смягчала и приглушала многие акценты. В параллельном мире, или Совмещенном Пространстве, куда попадают герои, существует биологическая цивилизация — Равновесие. Главный герой — Николай Карпов — понимает, что Равновесию угрожает гибель, ибо деградирует поддерживающая его информационная система Наран, и пытается его спасти. Но в первоначальном варианте романа подчеркнуто, что Совмещенное Пространство настолько совпадает с прошлым Земли, что фактически можно говорить о нашем прошлом. Указано даже точно местопребывание Равновесия «в водоразделе рек Нарбала и Тати, с выходом в Камбейский залив — северо-запад Индостана». По всему роману словно расставлены вешки, ведущие к пониманию, что Индия — единственная страна, где в языке и культуре сохранились следы предыдущей цивилизации, поскольку располагалась она именно здесь. В опубликованном варианте все эти ориентиры выброшены. Следовательно, если Совмещенное Пространство — не есть земное прошлое, то попытки изменить будущее хоть и терпят поражение, но имеют какой-то смысл. Если же это прошлое, то, поскольку будущее уже известно, они являют собой акт чистого отчаяния и обречены изначально. А главное — в романе подчеркивается, что сам человеческий мозг — разделение его функций на полушария («раздвоение»), подключение к мышлению подсознания — сформирован, просто выведен предыдущей биологической цивилизацией, исходя из ее целей и задач. Когда же цивилизация эта гибнет, мозг человеческий… «Хомо Сапиенс». Царь природы. Он все начинал заново… бедный царь природы. Он снова делал каменные орудия, вновь охотился для еды. Все пошло от истоков, все, кроме мозга. У него теперь был могучий мозг, плод многих поколений Равновесия, только царь природы не знал, что ему делать с этим мозгом. Машина должна работать — и она работала, насколько удавалось. Но еды не хватало, и цель воспитания была утрачена. И погибли науки, пища мозга, его цель, назначение. Он нашел себе другую пищу. Вот откуда все трагические эксцессы нашей цивилизации — она изначально ошибочна, хотя бы потому, что мозг человека создан для биологической цивилизации, а человечество пошло по технологическому пути.

Другое концептуальное изменение в разных редакциях романа является чисто психологическим и в первую очередь касается героя — Николая Карпова. В сокращенном варианте Николай исключительно благороден, предан друзьям и сомнений ему оставлено ровно столько, сколько нужно для относительного правдоподобия. В оригинале же он ведет себя так, как именно полагается вести себя бывшему детдомовцу, выбившемуся в науку, что называется «из низов», и тянущий за собой огромный груз соответственных комплексов и предрассудков. Он все время борется с тем, что называет «своей шкурной сущностью», но изжить окончательно не может (что естественно). И отношение его к друзьям более чем неоднозначно…

Эту же тему продолжает и «Остров Мадагаскар» — вещь, во многом определяющая для Мирера. Расследуется преступление на космическом корабле. Типичная ситуация «убийства в запертом помещении». Причем конфликт не между искусственным разумом и человеческим, как у Лема в «Дознании», нет, компьютер здесь слепо следует человеческому образу и подобию. Спрашивается, зачем вообще понадобился космический антураж? А затем, что именно он определяет атмосферу этого «мужского пансиона». «Самых отважных, активных, неукротимых выбрасывает Земля в великую пустоту, как семь веков назад выбрасывала их за мыс Нун, за тропик Рака. Отвага — сестра жестокости. Жажда перемен, дух исследования — другое название неистовости чувств. Они активны: жестки, неистовы, современные конкистадоры в синтетических латах, они бешено стремятся к переменам, а мы, выпуская их в пространство, взнуздываем такой дисциплиной, которая не снилась конкистадорам Кортеса, носильщикам Стенли, казакам Пржевальского. На каждого космонавта приходится по нескольку тысяч больших и малых машин, миллионы деталей — неверных и ненадежных, работающих на грани возможного. Поэтому люди должны быть абсолютно надежны, как будто они не состоят тоже из миллионов деталей. Люди не должны отказывать, не имеют права поступать непредсказуемо, как будто люди — не специальные машины для непредсказуемого поведения. Мы взнуздываем их уставами, сводами, инструкциями, затягиваем их в дисциплину, как в перегрузочный корсет, а затем начинаем их жалеть и размахивать перед ними транквилизирующими снадобьями…» Конечно, Станислав Лем был прав, утверждая, что «среди звезд нас ждет неведомое», но неведомое чаще может исходить не столько от звезд, сколько от нас самих.