Клиффорд Саймак - Грот танцующих оленей: Фантастические рассказы

Не дойдя до ветряка, Томас свернул вниз, к устью сбегавшего к реке глубокого оврага, где возле родника под сенью раскидистого осокоря белел в наступающих сумерках его фургончик. Лепет пробивающихся из склона струй был слышен уже издали. В лесу ниже по склону раздавалось попискивание устраивающихся на ночлег птиц.

Томас раздул почти угасший костер, приготовил ужин и сел у огня, думая о том, что настала пора уезжать. Работа сделана: он проследил долгий путь Паркеров до конца, до этого самого места, где вскоре после Гражданской войны Нэд Паркер решил основать ферму.

Поместье в Шропшире действительно существовало — но заодно Томас выяснил, что лондонский купец торговал шерстью, а не скобяными изделиями. Конокрадов, висельников, предателей — вообще каких-либо мерзавцев — в роду не обнаружилось. Паркеры оказались простыми трудягами, не способными ни на возвышенные, ни на низкие поступки, потихоньку влачившими заурядное существование честных йоменов и честных торговцев, возделывавших свои небольшие участки и вступающих в мелкие сделки. В конце концов они все-таки преодолели океан и прибыли в Новую Англию — но не в числе пионеров, а среди поселенцев. Кое-кто из Паркеров принял участие в войне за независимость, но ничем не отличился. Та же участь постигла и участников Гражданской войны.

Естественно, попадались и заметные, хоть и не выдающиеся, исключения, например Молли Паркер, позволявшая себе чересчур вольные высказывания в адрес кое-кого из соседей и приговоренная за свой длинный язык к позорному стулу. Или Джонатан, осужденный на ссылку в колонии за недомыслие и безнадежные долги. Имелся и некий Тедди Паркер, вроде бы церковнослужитель (тут сведения несколько расплывчаты), затеявший долгую и мучительную тяжбу со своим собственным прихожанином по поводу спорных прав церкви на пастбище.

Но все эти персонажи не стоили и упоминания, оказавшись едва заметными пятнышками на безупречно чистом знамени племени Паркеров.

Пора уезжать. Путь семьи Паркеров — по крайней мере, путь прямых предков Томаса и его престарелой тетушки — пройден и выверен вплоть до этого высокого гребня. Найдена прежняя усадьба: дом сгорел много лет назад, и местоположение жилища отмечено лишь погребом, успевшим за десятилетия заполниться различным хламом. Томас осмотрел ветряк и постоял у поющего колодца, хотя колодец так и не спел.

«Пора», — думал он без всякого энтузиазма, чувствуя странное нежелание уходить куда-то прочь от этих мест, словно должно произойти еще что-то, словно можно узнать нечто новое, — хотя, конечно, все это глупости.

Быть может, он просто влюбился в этот высокий, насквозь продуваемый холм, подпал под то же неуловимое очарование, что в свое время и прапрадед? Томасу вдруг показалось, что он наконец отыскал то единственное место на земле, куда всю жизнь звало его сердце, и ощутил привязанность к этой земле, видимо, восходившую к его корням и питаемую ими.

Но это же нелепость. Он ничем не связан с этим местом, а голос тела, подхлестываемого какими-то фокусами биохимии, всего лишь заблуждение. Можно задержаться еще на денек-другой, отдав тем самым должное чувству привязанности, а там оно и само пройдет, и здешние чары утратят всякое волшебство.

Он сдвинул угли в кучу и подбросил дров. Дерево дружно занялось, и вскоре костер весело полыхал. Откинувшись на спинку походного кресла, Томас уставился во тьму, за пределы освещенного огнем круга. Там затаились какие-то тени, выжидательно замершие силуэты — конечно, это всего лишь куст, сливовое деревце или заросли орешника. Восточный небосвод озарился, предвещая восход луны. Пришедший на смену вечернему затишью ветерок зашелестел листвой осеняющего бивак раскидистого осокоря.

Томас попытался сесть поудобнее. Лежащие в кармане пиджака зобные камни больно впились в бок.

Он сунул руку в карман, вытащил гладкие камешки и разложил на ладони, чтобы получше рассмотреть их в свете костра. Поблескивая в сполохах костра, камни на вид и на ощупь напоминали бархат. Речная галька никогда не бывает такой. Поворачивая камешки с боку на бок, Томас обнаружил, что все углубления и вмятинки отполированы ничуть не хуже, чем остальная поверхность.

Речная галька полируется под воздействием песка, когда вода омывает ее или катит по дну. Зобные же камни получили свой блеск благодаря трению друг о друга под напором крепких мускулов желудка динозавра. Должно быть, был там и песок — ведь неразборчивый динозавр выдергивал растения из песчаного грунта и заглатывал их вместе с налипшими комочками почвы и песчинками. И год за годом камни подвергались непрерывной полировке.

Заинтересованный Томас продолжал медленно поворачивать камни свободной рукой, и вдруг на одном из них вспыхнул яркий блик. Стоило повернуть его обратно, и блик вспыхнул снова — на поверхности была какая-то неровность.

Убрав два других камня в карман, Томас наклонился вперед и занялся пристальным изучением оставшегося камня, поднеся его к свету и повернув так, чтобы неровность была хорошо освещена. На поверку она походила на строку текста, вот только письмена оказались весьма диковинными, да и нелепо полагать, будто во времена глотавших камни динозавров могла существовать письменность. Разве что недавно, этак с век назад, кто-нибудь… Да нет, чепуха. Оба объяснения никуда не годятся.

Зажав камень в ладони, он отправился в фургончик, пошарил в ящике стола и отыскал небольшую лупу. Затем зажег керосиновую лампу, поставил ее на стол и в ярком свете поднес к письменам увеличительное стекло.

Пусть и не письмена, но что-то все-таки было выгравировано, и штрихи выглядели такими же заплывшими и гладкими, как и остальная поверхность. Так что люди тут ни при чем. Появиться естественным образом гравировка тоже не могла. Мерцание лампы мешало разглядеть письмена во всех подробностях: там было что-то наподобие двух треугольников — один вершиной кверху, другой вершиной книзу, — соединенных посередке кудреватой линией.

Разглядеть доскональнее оказалось просто невозможно. Гравировка (если это все-таки она) была настолько тонкой и мелкой, что детали оставались неразличимыми даже под лупой. Может, более мощная лупа открыла бы взору еще что-нибудь, но таковой в багаже Томаса не нашлось.

Оставив камень на столе, Томас вышел наружу и, уже спускаясь по лесенке, ощутил какую-то перемену. Он тут же замер. И прежде во мраке прорисовывались черные тени — заросли орешника и мелких деревьев, но теперь тени стали крупнее и пришли в движение. К сожалению, зрение было не в состоянии выявить определенные формы, хотя порой и улавливало какое-то движение.