Вениамин Яковлев - Дневники Трюса

На пути из одиночки в камеру Мирабо.

- Камера Мирабо? Вы сами придумали такое название? - воскликнул проф.Претилов. (А в душе у меня кто-то нажимал на "фа" первой октавы бесконечной репетиции...)

- Да, г-н Репетилов (я сейчас умру от тоски!), да, г-н Генеральная Репетиция, да г-н Апокалипсисов; поставьте пьесу "Тоска Смертная". Дыба, гроб, Мирабо с рукописями "сада пыток" и кто-то очумелый ползет в вашу инквизиторскую, точно через колючую проволоку концлагеря... Это будет пьеса обо мне.

- Пьесы о себе мы сами пишем. Но нет... отлично сказано: "камера Мирабо". Мирово! Пять, пять баллов. Ноль, Я в долгу. Посмотрите, - и профессор ткнул пальцем в верхний угол комнаты Мирабо. Я прочел дивное: "Тяжко в учении, легко в бою". - Инквизиторская неизбежна, это, надеюсь, вы поняли?

- Уже через несколько перетрясок в сортировочной.

- Мы даем человеку возможность подготовиться к учению, чтобы было легко в бою. Мы смело в бой пойдем! Вы бы видели, как у нас умирают, как у нас умирают, как у нас умирают приговоренные к казни, вы бы видели! - профессор одухотворялся.

- У нас, например, вы никогда не столкнулись бы с казусом, имевшим место в истории французской революции (в так называемый пик ее), я имею в виду Робеспьера: наделать в штаны от страха за несколько минут до гильотины! Вот что значит человек, не прошедший стажировку в камере пыток. Маменькин сынок!.. Кстати (тут ему подвернулся под руку не просто я - слушатель - восприимчивая кишка великих идей г-на профессора, а я - персона), вы, кстати, тоже... как дыра в мировом универсуме ("Обросшая паутиной плоти", - мысленно добавил я).

- Г-н Растущий Ноль, - представил меня профессор проходившему мимо Васе. Василий Великий, - отрекомендовал мне подопытного профессор.

Начиналась вторая часть.

- Албегро-Унпенитабле. Быстро-Невыносимо-Быстро. Бруно Ясеньский!

- Я! - откликнулся хрипло, как из клозета, Ясненький. Пауза - главное, дать душе успеть вытянуться в струнку.

- У тебя, кажется, работает третий глаз?

- Иногда...

- Иногда! - сверкнул лучащимся пенсне, вскидывая голову, генерал Хормейстер, только что прибывший из ставки фюрера. - Подхалимов, принеси христианские очерки.

Подхалимов принес, как половой пиво первому другу хозяина пивной.

Генерал Подхалимов - нечто вроде Германа Гессе в ставке главнокомандующего. Хилый подонок - предатель-патриот.

- Бруно, посмотри на святого. Видишь печь внизу, угли, головы жертвы не видно, видны только пятки из жаровни.

- Духовка!

- Что?

- Он из духовки, а не из жаровни. Так духовнее называть геенну жизни...

- Дурак. Я просил тебя не на святого посмотреть, а его самого. Как выглядел и прочее. Мне нужна внешность Порфирия Хоругвина для собирательного портрета галереи святых пропавших без вести и разысканных ближайшими родственниками убийц.

- Идиот! - Доконаев ударил еврея линейкой по ладони. - Школьник! Я не спрашиваю, на кого он похож! Видишь ты святого или нет? Или у тебя болотная вонючка вместо третьего глаза во лбу?

- Мистер Одуванчик, подуйте-ка сюда. (Ко мне. Я не подул, и тут он сам наклонился. Стал над головой, копытом ударил оземь, оскалился череп Йорика...) Мистер Всему-свету-посторонний, может быть, вы посмотрите, может быть, вам дыба больше по душе? Ведь вы человек творческий, поэт...

Меня закололо всего.

- Ну ладно. Всему свое время (Экклезиаст 3.3). Итак, на сегодня всё.

- До свидания, профессор Йорик.

- До свидания, Болезнь Гамлета.

В срезе тысяч своих потерянных жизней я успеваю разве что согрешить и отсидеться в тюрьме - жить, собственно, некогда, а самую комфортную инкарнацию предлагают провести на кресте. Боже праведный, Боже праведный...

В дальней от мира тюрьме сломались последние часы, потерялся счет времени. Время стали клеить: из отрывков рваного-прожитого слагался контур дня или года, или века, или секунды.

В заново отремонтированной инквизиторской Трюса ждала новость. "Вам письмо, господин Т-Т-Т" (так дети изображают пулеметную очередь, зорко пристреливаясь), - выпалила уборщица инквизиторской Игла Подикровая (представляю, как она входит под ноготь).

В письме значилось: "Трюс, сим уведомляю вас, что вышвыриваю из камеры недостойных смерти на некающемся кресте. Пройдите чистку в сортировочно-сортирной, почитайте том Катарсиса Аристотелева и возвращайтесь в инквизиторскую, мы применим к вам новый способ".

- Трюс, вы искусный лжец, - сказал как-то за общим столом проф. Кабалло-Каннибалов. - Вы до сих пор живете, вы до сих пор обманываете нас.

- ???

- Вас давно ждут другие планеты, а не мелкие счеты с этой...

- Что вы, у меня ещё тьма долгов на Дзета Ретикули-Мезазойе!

- А, тогда простите, - сказал профессор. - Простите, но вы так смотритесь на колу, на казенном счету наших камер смеха.

- На казенном счету здешних камер смеха не один убитый день моей жизни, когда я вынужден был кривляться в зеркале и изображать из себя что-то участвующее. Камерой плача была моя комнатка, но туда никто не ходил.

Близорукость бытописательства сужает перспективу. Именно близоруким становишься от книжек стихов. Тогда как миссия истинных мыслей - умножать до бесконечности зрение вдаль.

Толпа побуждает к игре актера-жертву. Истинно казнятся - за других, истинно казнятся - наедине. И если не соблюдено какое-нибудь одно из этих двух условий, самое страшное надругательство над человеком грозит превратиться в фарс.

Психиатр Психотропп терпеть не мог фарсов, видя в них род всеобщей мании, аспект эксгибиционизма.

Два дня прошло в непрерывной напряженной фермате. Пауза грозила поглотить самый текст, эдак Трюс мог не выдержать, прервать пьесу, т.е. покончить с собой. В невинном желании всех обреченных облегчить страдание персонаж рисовал на стене кресты углем и мелом, прижимался спиной к холодной штукатурке, выбрасывая руки по сторонам. Трюс пытался репетировать репетицию, ибо предстоящее нам всегда лишь репетиция перед главными событиями, откладываемыми под конец, как обычно бывает во всех по законам драмы скроенных пьесах Провиденции.

Архивариус учил Трюса: "Вы незаменимы лишь на плахе, во всех прочих случаях вы конвейерное существо. Лишь на крестном пути обретается истинная индивидуальность, та, что не боится растерять себя при отождествлении с мировым целым и потому не зарывается в скорлупу".

Трюс вспомнил одну из последних своих бесед с профессором Доконаевым. Как-то ученый муж остановил Трюса в коридоре:

- Вы ещё здесь?

- Нет, уже нет.

- Я имею в виду, не пропали куда-нибудь без вести?

- Нет, г-н профессор. Я ещё недостаточно гениален, недостаточно сострадателен, болен... Кресты, что сиро стоят на нашем заброшенном кладбище, - это мои стигматы, на них до сих пор горят мои пальцы...