Юрий Бурносов - Право хотеть

Лишь когда я подошел поближе, шаря рукой в кармане в поисках мелочи, то разглядел, что одежда свободно болтается на тонком тельце-палке и что у деревянного мальчишки-буратинки почти нет лица — так грубо были выструганы рот, нос и глаза.

На асфальте перед мужчиной не лежало ни коробочки, ни шапки, ни даже картонки. Куда бросать деньги — неясно.

«Зачем он тогда тут стоит?» — удивился я, пожал плечами и продолжил свой бесцельный путь.

Я прошел целый квартал, прежде чем осознал, что впервые за долгое время чувствую себя лучше. Будто часть моих переживаний, сомнений и разочарований — нет, не исчезла, но стала словно бы невесомой.

С того дня я неосознанно прокладывал свой бесцельный маршрут таким образом, чтобы обязательно пройти мимо шарманщика с буратинкой. И все гадал, чем же они притягивают меня.

В шарманке не было ничего необычного. Старый, истрепанный, но любовно хранимый инструмент, она умела играть всего с полдюжины мелодий, и на ее крышке, частенько невпопад, заведенно кружились одни и те же фигурки с поблекшей раскраской.

А вот буратинка… Он, казалось, жил собственной жизнью, никак не зависящей от тонких ниточек, тянущихся от него к руке шарманщика. Деревянный мальчишка мог задорно постукивать по асфальту заботливо зашнурованным ботиночком под бодрый, слегка похрипывающий марш. Он мог качать головой в такт тонкому треньканью колокольчиков карильона, мог кружиться на месте, широко раскинув руки, под летучий вальс и недвижно грустить под лунную сонату. А под плачущие ноты гитары он, словно забываясь, отбегал на несколько шагов в сторону. Потом неизменно спотыкался и замирал. Поворачивал голову, таращась пустыми деревянными глазами на шарманщика, медленно подходил к нему и утыкался плохо вырезанным лицом в шелковую штанину с непроглаженной стрелкой. В такие моменты шарманщик ласково клал ладонь на деревянную макушку, а потом вздрагивал и убирал руку.

Я так и не мог понять, чем притягивает меня эта странная пара, но каждый раз, оставляя шарманщика с буратинкой на берегу людного уличного потока, я неизменно ощущал, как все больше отступают от меня уныние и жалость к самому себе.

Я безуспешно бился над загадкой шарманщика с буратинкой почти две недели. Потом подумал — а как же мои способности, навыки и умения? Я ведь ни разу не пробовал с тех пор как… Правда, даже если они и остались, мне ни разу не довелось делать «давнего знакомого». Но я ведь бывал «попутчиком в поезде» и «курортным романом» — какой-никакой, а все же опыт. Значит, справлюсь и с этим.

Подготовка заняла совсем немного времени.

Я приостановился у шарманщика, деланно всплеснул руками и воскликнул:

— Толик, ты?

Шарманщик вздрогнул и посмотрел на меня. Механические фигурки замерли, буратинка выжидательно уставился на меня пустыми деревянными глазами.

— Серега… — наконец растерянно отозвался шарманщик.

Мы просидели с Толиком весь вечер в какой-то чистенькой забегаловке с большими окнами, выходящими на осенний проспект. Я старательно изображал из себя его бывшего однокашника, и, кажется, у меня это получалось неплохо.

Куда хуже выходило другое — я не знал, с какой стороны подступиться с расспросами. Да и что, собственно, спрашивать?

Мы устроились за столиком в самом углу. Толик поставил шарманку на пустой стул, снял с буратинки курточку, усадил его к себе на колено. Палочку с тянущимися к ней нитями он так и не отпустил. Кукла вертела головой и ерзала, словно нетерпеливый ребенок.

Толик не был неразговорчивым, замкнутым или угрюмым. Напротив, он охотно говорил на любые темы — хоть о погоде, хоть о политике. С удовольствием вспоминал студенческие дни, улыбался, шутил. Однако, как только я касался чего-либо, связанного с жизнью самого Толика, он неизменно отделывался односложными ответами.

Иногда, разговаривая со мной, мой «давний приятель» забывался и тянулся ладонью к кукольной голове — словно хотел погладить. Потом вздрагивал и отдергивал руку. В такие моменты я испытывал непонятную неловкость и отводил взгляд.

Однако, любопытство не давало мне покоя, и после того, как Толик заботливо поправил воротничок рубашки на плохо обструганной палочке-шее куклы, я не выдержал и все-таки спросил про буратинку.

Толик, не поднимая головы, тихо ответил:

— Его зовут Алешка.

— Ну, Алешка так Алешка, — легко согласился я. — Толь, а Толь? Сам сделал?

— Кого?

— Буратинку, — кивнул я на куклу. Встретил Толькин взгляд и тут же поправился: — Ну, то есть, Алешку.

— Сам.

— А чего тогда с мордашкой намудрил? Одел вон как хорошо, а с лицом схалтурил.

Толик промолчал и прижал куклу крепче к себе.

— Зачем он тебе?

Шарманщик опять промолчал, а кукла отвернулась от меня и обняла Тольку тонкими палочками-ручками.

Неловкую тишину прервало появление кудрявой белобрысой девчушка лет пяти с пломбиром на палочке в руке. Она непосредственно дернула Толика за рукав и спросила:

— Дяденька, как зовут вашего мальчика?

Толик ответил не сразу, и вышло у него хрипло:

— Алеша.

— А можно, мы с Алешей немножко поиграем?

Шарманщик медленно кивнул. Девочка взяла буратинку за руку и повела к маме, беседующей по сотовому за соседним столом.

Толик долго смотрел на детей; глубокие морщины прорезали его лоб, и он стал казаться гораздо старше, чем еще несколько минут назад. Потом достал бумажник из внутреннего кармана плаща, раскрыл его, бережно вынул фотографию и осторожно, будто хрупкую драгоценность, протянул мне. Я взглянул на нее — и вздрогнул.

С фотографии на меня смотрел буратинка. Такой, каким он мог бы быть, если бы грубо намеченные черты его лица выстругал талантливый мастер. И если бы буратинка был не куклой, а живым шестилетним мальчишкой.

Чувство непоправимой беды накрыло меня штормовой волной.

— Он… — начал было я — и не смог закончить.

Толик молчал. И это было именно тот случай, когда молчание говорит больше любых слов.

…Девочка привела буратинку обратно шарманщику и вернулась к маме. Я смотрел, как деревянная кукла с плохо вырезанным лицом шестилетнего мальчишки деловито взбирается к Толику на колени, и чувствовал, что мои надуманные обиды, мелкие разочарования и жалость к себе отступают, растворяются и уходят, уступая дорогу чему-то другому. Чему-то большому, теплому, доброму и… очень хорошо знакомому.

Я прислушался к себе — и будто какой-то переключатель щелкнул внутри. Всё встало на свои места. Встало так просто и так закономерно, что оставалось только удивляться — как это я раньше не увидел? Ведь я столько носил их с собой, столько рассматривал, столько передавал… Только ни разу не получал сам.