Анджей Земяньский - Бреслау Forever

Проводник уселся на поручне балкона и только тряс головой. Борович положил ему руку на плечо.

— Спокойно, теперь нами будут править рабочие и крестьяне. Интересно, и к чему это нас приведет?

— К нулю, — ответил проводник.

Он повернулся к Мищуку с Васяком.

— Оригинальный текст звучит так: «Нам стрелять не приказывали, я поднялся на пушку и глянул на поле бое; гремело двести орудий. И я видел их командующего: прибежал, мечом махнул, и словно птица, крылья войска своего свернул…»[35]

— Здорово, — сказал Васяк. — А когда была эта резня?

— Давно, очень давно. — Проводник только махнул рукой и разочарованно устроился в углу балкона.

— Наши выиграли?

— Не до конца. Ордон, командующий, взорвал свой редут. Похоронив своих и чужих.

— Ух ты! — Васяк был явно увлечен. — Так это был свой парень. Умный. Не хотел, чтобы его люди отправились в Сибирь, в гулаг.

Его перебил Мищук:

— А мы отправились, как последние тумаки.

— Ой, перестань. Мы, простые крестьяне. Мы же не знали, что оно такое минус сорок. А Ордон был парень ловкий. Откуда-то все это знал, вот и взорвал себя. Вот же, блин, повезло, зараза!

— Видимо, в газете вычитал.

Тут снова вмешался Борович.

— Хватит, Панове. Мицкевича я привел для того, чтобы обратить ваше внимание на магию чисел. — Он глянул на обоих милиционеров. — «А имя его: сорок и четыре».

Мищук прямо присел.

— Езус-Мария! Его звали Сорок Четыре Мицкевич? Это стольких их мать родила? Невозможно.

Борович поник.

— Звали его Адамом. Только я не это имею в виду. А магию чисел. Сорок четыре. — Он глянул на Васяка, который носил часы. — Который час?

— Тринадцать минут второго.

— То есть: тринадцать — тринадцать, правда?

— Ну да.

Бывший полицейский задумался.

— Давайте попробуем повести это следствие не по-крестьянски, не по-пролетарски, но в соответствии с уставом довоенной полиции, которая, возможно, с романтической поэзией мало чего имела общего, но, по крайней мере, знала о ее существовании. И без партийных предубеждений. О-Кей?

— Чего?

— Спрашиваю, согласны?

— Ага. Только мы такие религиозные партийцы, что аж страх. — Васяк едва держался на ногах, потому что трофейный спирт таки в голову бил хорошенько.

Сташевский продолжал доставать писателя по телефону.

— И что было в твоем романе дальше?

— Ну, ты же читал.

— Да. Но мне хотелось бы знать, где ты нашел источники.

— В полицейском управлении, в городском архиве, в библиотеке университета и библиотеке политехнического.

Вздох.

— Так это в универах такую муть хранят?

— Боже! Парень, я же тебе и объясняю! — По-видимому, Анджей принял чего-то в избытке, поскольку голос хрипел. — Вот входишь ты в библиотеку, и что видишь?

— Ну, что я вижу, — теперь уже Сташевский не высказывал уверенности. — А что я должен видеть?

— Ты, наверняка, видишь целую стену книг.

Сташевский тут же согласился.

— Точно. Все стены заставлены томами.

— А знаешь, что вижу я?

— Что?

— Двух очаровательных девочек-библиотекарш. Которым их работа полностью уже осточертела. — Анджей сменил тон. — А знаешь, что видят они?

Сташевский испытывал все больший интерес.

— И что?

— Они видят приятного типа, который глядит им прямо в глаза, который обращается к ним бархатным баритоном, который принесет с собой шоколадки и который, что самое главное, выслушает их бредни на тему жизни, которые они обязательно должны высказать.

— Блииин! И ты их пялишь?

В голосе писателя прозвучало изумление:

— Ты чего, с ума сошел?

— Ну, ну, я только спросил.

Славек не знал, как достойно отступить.

— Я не собираюсь притащить домой СПИД или чего-нибудь подобного. В моем теле и так уже более десятка бактериальных культур от разных женщин.

О, петушок запел! Болтун-эротоман!

— Так что ты с ними делаешь?

— С бактериями? Обычно. Спиртец или антибиотики. А можно ничего этого и не принимать.

— Нет. Что ты делаешь с женщинами?

— Развлекаю. Показываю, что этот день вовсе не пропал по причине скучной работы, как и всякий другой. И вот тогда они творят чудеса.

О, выходит, не такой уж и болтун. Сташевский тут же представил себе добрый десяток сексуальных поз, которые можно было бы определить именем «чуда».

— Черт, какие же?

Вот тут, к сожалению, разочарование:

— Они приносят такие материалы, про месторасположение которых знает только начальница. А там истинные копи царя Соломона.

Сташевский переложил трубку в другую руку, потому что от впечатления ухо у него вспотело. Он закурил.

— Ну, и до чего добрался ты?

— Так у тебя ведь все там записано. Разве ты не обратил внимания на то, что в романе все время повторяются одни и те же ситуации? Господи, ну… то ли Грюневальд, то ли Мищук, в различных реалиях, в различные времена — но они все время делают одно и то же.

— А тот современный полицейский офицер?

Тишина. Похоже, что Анджей тоже закурил. Тишина ужасно затягивалась.

— А может это ты? — ответил, наконец, писатель.

Сташевский онемел. Какое-то время он совершенно не знал, что на это ответить.

— Как ты мог меня описать, раз тогда еще меня не знал?

— Каждый писатель конструирует свою собственную фабулу. И ты должен помнить, что я и сам все это пережил. Не погиб я только лишь потому, что на рядом со мной была сильная баба, успевшая отобрать у меня волыну. — После этого он замялся. — И, видишь ли, — продолжил он через минуту. — Я говорю тебе об этом уже в третий раз.

— Ну знаешь. «Добрый день» я могу говорить каждый день раз и по десять.

— Так. Но во всех тех актах было нечто большее, чем «день добрый».

— Что же?

— Ничего. Ситуации повторяются, посему проиграй еще раз хотя бы одну.

— Какую?

— Попробуй прочитать дневник Грюневальда и воспроизвести один его день. С самого начала и до конца. Только помни…

— О чем?

Молчание. Очень длительное. Потом писатель выдавил из себя:

— На конце этой дороги — смерть.

— Ну ты меня и напугал. Я просто в трусы обоссался.

Анджей даже не рассмеялся. Вместо этого он сообщил:

— У нас одинаковый вкус. Твоя нынешняя женщина крупная, сильная и решительная. Так?

— Так.

— Тогда помни, когда придет смерть, пускай женщина будет рядом, и тогда, возможно, останешься в живых. Мне это удалось. Чудом.

Он положил трубку.

Сташевский вытащил очередную сигарету, хотя предыдущая еще горела. Вынул из кармана пижамы радиоприемничек величиной с большой палец на руке, вставил в уши наушники и настроился на станцию, передававшую исключительно музыку.