Уильям Голдинг - Бог-скорпион

– Небесная Женщина – это просто Небесная Женщина. И ничего больше. Смотреть на нее по-другому – значит вести себя как девчонка… думать как мужчина…

Она отвернулась и взглянула на жилище Леопардов. Лунный свет заставил мерцать леопардовые черепа. Она видела только ближний их ряд, но знала, где лежат другие, старые, пожелтевшие и развалившиеся, те, что в дальнем углу, от которых мало что осталось, кроме клыков и зубов. Неожиданно, словно обдавший ее ветер совершил что-то с ее глазами, она увидела жилище Леопардов таким, каким оно было, а не тем, каким представало взгляду, обычно искаженному презрением, или насмешкой, или подозрительностью. Когда-то на этом месте была обычная заводь, со временем высохшая. Она росла как полагается, увеличивалась в размерах, вода намывала слой за слоем желтую и белую взвесь твердых пород у краев; а затем, по какой-то земной необходимости – возможно, для ее охлаждения – вода вырвалась на волю – там, возле узкого входа, занавешенного леопардовой шкурой. Но этим дело не кончилось, ибо в дальнем конце круглой площадки начала образовываться другая, меньшего размера, однако процесс прекратился, когда вода ушла отсюда, предпочтя цепочку площадок в другом месте, повыше. Видение было ясным и четким, как если бы, проснувшись, она увидела прямо перед глазами реальные стебельки травы.

Женщина вновь закричала. Пальма изобразила приятную улыбку и вприпрыжку побежала вниз – руки на отлете для равновесия, длинные волосы развеваются за спиной. Внизу ее встретили спешащие от деревни девушки.

– Пальма! Пальма! Когда начнем?

Она грациозно шагала между ними к деревне, улыбаясь то одной, то другой.

– Когда дадим имя ребенку.

Девушки болтали, перебивая друг дружку, но она не слушала их. Она свернула к роще, и взрослые женщины провожали ее взглядом. Скрывшись среди деревьев, она вскоре оказалась перед пологом из шкур, сплошь украшенным раковинами, один вид которого заставил бы мужчину уползти в ужасе. Она подняла угол полога и вошла внутрь. Здесь было темно из-за близко подступавших деревьев, но с открытой стороны было достаточно света от луны, отражавшейся в реке. Две женщины, чьи силуэты чернели у самой воды, хлопотали у смутно видневшегося сооружения. В воздухе висел смрадный запах. Сооружение представляло собой треногу из толстых сучьев с закрепленной на ней провисшей шкурой. Женщины помешивали содержимое шкуры и тихо напевали. Увидев Пальму, они расступились.

Пальма подошла ближе, наклонилась над шкурой и потянула носом. От тяжелого духа у нее перехватило в горле, и она вновь задрожала. Варщицы протянули ей палку.

– Уже готово.

Охрипшим голосом Пальма пробормотала в клубы зловонного пара:

– Подождем еще.

Пчелы вопросительно посмотрели на нее:

– И долго?

– Пока имя не будет произнесено.

Женщины переглянулись, но ни словом не выдали разочарования. Не пытаюсь ли я увильнуть, мысленно спросила себя Пальма, не ищу ли отговорки? И хочу ли… хотела бы… иного, чем… эта моя обязанность! Нет, это мой долг!

Она помешала жидкость палкой, отвела к краю пузырьки и жир и с тоской посмотрела на темное варево, столь похожее на тьму вокруг чаши. Одна из Пчел икнула и сдавленно хихикнула. Пальма взглянула на нее.

– Попробуй, Пальма. Ты должна попробовать!

Варщица наклонилась, зачерпнула половинкой кокосовой скорлупы зловонную жидкость и протянула Пальме.

– Пробуй!

В конце концов, подумала Пальма, от этого не уйти. Это моя обязанность. Ничего нет проще. Даже если с именем ничего не получится, все равно я должна попытаться, чтобы убедиться…

Она поднесла чашу к губам и изящно отпила глоточек. Тут же обязанность стала для нее очевидной, явной, вовсе не жестокой, а даже приятной.

– Замечательно.

Женщины засмеялись вместе с ней. У обеих в руках было по такой же чаше из кокосовой скорлупы.

– Правда замечательно!

Запрокинув голову, она осушила чашу. По телу разлилось тепло и появилось ощущение тихого счастья. От шалаша донесся душераздирающий крик, и она внезапно поняла, что, хотя Небесная Женщина – всего лишь Небесная Женщина, это не имеет никакого значения, и имя будет названо, да, будет названо, а потом начнется и полночное празднество. Не успел стихнуть крик, как она направилась к пологу, зная, что ребенок появился на свет и что все прошло благополучно. Скорым шагом она вышла из рощи, и опять женщины провожали ее глазами, на сей раз молча. Она быстро подошла к шалашу, просунула голову внутрь, потом вошла. Женщина лежала, отдыхая, ее влажное от пота лицо было мертвенно-бледно, лишь отблеск пламени в очаге оживлял его. Одна помощница сидела сбоку и вытирала ей мокрый лоб, вторая склонилась над младенцем, завязывая перекушенную пуповину. Услышав, как вошла Дающая Имена, она повернулась и протянула ей ребенка. Пальма приняла младенца – девочку, подняла, держа за ножки, на вытянутой руке и внимательно оглядела. Потом опустилась на земляной пол и положила младенца себе на колени. Девочка извивалась всем тельцем и пищала, как котенок. Одна из женщин протянула щепку. Пальма сунула ее в огонь, подожгла и стала водить перед черными, смотрящими в разные стороны глазками, пока не увидела, что младенец пытается следить за огоньком. Она бросила щепку в очаг и принялась баюкать ребенка. Груди ее затрепетали, болезненно затвердели соски. Смеясь, Пальма лицом коснулась покрытой пушком головки. Детская ручонка ухватила ее за мизинец и крепко сжала. Она снова засмеялась, глядя в лицо молодой матери:

– У нее есть имя! Слышишь, Анемона? У твоей дочери есть имя. Ее зовут Маленькая Пальма!

Она наклонилась и вложила дитя в руки матери, протянувшиеся навстречу. Анемона слабо улыбнулась. Дающая Имена Женщинам встала, поднырнула под свисающие шкуры полога. Снаружи толпились женщины, молча ожидая, что она скажет.

– Маленькая Пальма! – выкрикнула она, понимая, почему так назвала девочку. – Ее зовут Маленькая Пальма!

Всеми овладело веселье; раздался радостный смех, зазвучали песни. Одни женщины поспешили к реке, другие отправились к заводям, третьи столпились в шалаше вокруг матери и младенца.

Пальма, тяжело дыша, быстро шагала, окруженная женщинами, обратно в рощу, где над треногой с варевом поднимался пар, за которым сгущалась блаженная тьма. Грудь у нее болела, на лице сияла улыбка. Шла и говорила:

– Я еще не так стара и могу снова родить ребенка.

IV

На залитых лунным светом охотничьих просторах кипела жизнь. Но мало что влекло зверей на лесистые предгорья, и уж вовсе ничего – к голым скалам. Жизнь шла своим чередом и на вершинах деревьев, где шумели птицы и обезьяны. Но скалы казались совершенно необитаемыми, ибо птицы или сидели по своим орлиным гнездам, или еще засветло улетели на равнину, чтобы присоединиться к сообществам себе подобных на озерах. Шимпанзе вертел головой, оглядываясь, но лишь в одном месте обнаружил признаки жизни – мерцавшие иногда искорки глаз. Он сидел скорчившись на уступе, где только птицы могли достать его; но у тех не было такого желания. Копье стояло справа от него, прислоненное к скале, костяная флейта валялась рядом с копьем, куда он бросил ее, словно она значила для него не больше, чем какая-нибудь палка. Время от времени он потирал лодыжку и озирался вокруг. Он все еще не осознавал того, с чем столкнулся и что ему предстояло преодолеть. Он не чувствовал ничего, кроме гнева к глубокой печали. Инстинкт подсказал ему, что лучшее средство от этого – поесть. Поэтому, примостившись на выступе, он первым делом принялся грызть сушеную рыбу, которой его снабдили женщины, хотя это была не настоящая еда, а всего лишь припас на крайний случай. Воспользоваться им значило признать, что человек, так или иначе, оплошал как мужчина. Сознание этого усугубляло чувство унижения, которое мучило его. Лучше не стало, и он отказался от попытки отвлечься едой от горя, отчего вновь ощутил свою заброшенность. Он тосковал по товарищам, и одновременно в нем вскипало возмущение. Он завопил во все горло: