Евгений Филенко - Звездное эхо (Сборник)

Ну, трицератопс неглупый зверь оказался. Не прошло и недели, как опять удрал. По всем правилам, как полагается. Прутья раскурочил, любо-дорого посмотреть, клетку развалил, да не только у себя, но и у соседа-тигра. В фонтане, как просили, напакостил. Главный вход, понятное дело, настежь.

Пока новый замок нашли да приладили, ВЕСЬ ГОРОД ДВА ДНЯ В ЗООПАРК ХОДИЛ БЕСПЛАТНО.

ДОЧЬ МОРСКОГО БОГА

Я стою по колено в скукожившейся, прибитой первыми заморозками траве. Никогда прежде не имел обыкновения проводить осенние ночи на открытом воздухе. А теперь все иначе. И однако же траве достается больше, чем мне, и она жухнет прямо на глазах, мертво шуршит о мои ноги под резкими порывами ветра. А если пройдет дождь, она стелется по равнодушной земле, липнет к брючинам. В последнее время дожди идут почти не переставая. Осень…

Желтая трава дождем прибита,Но ей до того нет дела.Она спит и видит сонО том, как очень давноБыла ростком зеленым.

Насчет травы я придумал. Я ее не вижу. Я попросту не могу видеть, что там творится подле моих ног. Могу лишь предполагать, что происходит с травой по ночам, в дождь и после дождя. Так сказать, руководствуясь всем прежним жизненным опытом. И если ко мне вдруг подбежит заблудный кудлатый пес без роду и племени, запыхтит, зафукает где-то внизу — то, как это ни обидно, я отчетливо представляю, что именно сулит мне это его заинтересованное фуканье. Хотя и не вижу, чем он там занимается у моих ног. Я вижу только стволы четырех деревьев, асфальтовую тропку, ведущую куда-то мимо меня, и краешек деревянной беседки. Все это — будто один и тот же кадрик в видоискателе кинокамеры. И кадрик этот живет своей жизнью. Стволы неторопливо, обстоятельно готовятся к зимовке — избавляются от листьев, которые скользят в струях воздуха откуда-то сверху, из-за рамки. Беседка с каждым часом темнеет, набухает сыростью, и в ней уже никто не сидит, даже девчонки-старшеклассницы не забегают покурить тайком от взрослого взгляда. Самое интересное, конечно же, дорожка. Она соединяет этот мой кадрик с большой жизнью, что продолжается вне меня и помимо меня, как это и ни грустно. Изредка по ней проходит влюбленная парочка, полагая, что, кроме них, в этом парке — да и во всем мире — нет ни единой души. Иногда важно прошагивает обильная телом мамаша, катя перед собой коляску с глазеющим по сторонам младенцем. Ребятенок видит меня и, если уже наделен даром членораздельной речи, немедля возвещает о своем открытии: «Дядя!» Мама непонимающе косится в мою сторону: «Где ты видишь дядю, солнышко? Это не дядя, это большая ляля…» Ну и, разумеется, третий эпизод картины под названием «жизнь»: иссушенная годами старческая фигура… Заключительной киноглавки я еще ни разу не видел. Кому придет в голову направлять похоронную процессию через дальнюю аллею запущенного парка?.

Интересно знать: я тоже умру?

Я ушел с прежней работы, с треском захлопнув дверь и даже не оглянувшись. Просто не мог больше там находиться: метаболизм не позволял. С чего началось — и не упомню. Самое смешное, что моему начальству не к чему было придраться. Оно, начальство, только недавно село на освободившееся в одночасье кресло и в силу объективного закона новой метлы — помело… Я продолжал работать, как лошадь, совершал чудеса производственного героизма и предприимчивости — ничего не помогало. Мне не могли простить резких высказываний на бесконечных собраниях и в кулуарах. Странная вещь: чем глупее начальство, тем длиннее и чаще оперативки… И я понял, что пора уходить. Пока не уволили, пока в трудовой книжке не выцвели еще записи о поощрениях. Мои девчонки едва не рыдали — или это мне померещилось? Замдиректора, каменно глядя в столешницу, сулил златые горы и реки, полные вина, персональные надбавки и прочую фантастику. Но я ушел.

И спустя предусмотренные КЗоТом три недели осел в маленькой малоизвестной конторке, где не было никаких надбавок, никаких гор из драгоценных, а равно и полудрагоценных металлов, но и никаких утеснений. Меня там оценили: я умел и хотел работать. К тому же сыграла свою благотворную роль моя неиспорченная репутация.

Даю свой портрет. Высокая, поджарая, не утратившая спортивности фигура. Как правило, в джинсах, черном свитере и кроссовках. Я консервативен и потому не следую веяниям моды. Всяческие «бананы» мне чужды. И потом — я питаю слабость к джинсам. Не доносил их в юности, не было средств на их покупку. А когда появились означенные средства, джинсы вышли из моды. Но я все равно их ношу. Далее: короткая стрижка, аккуратный профиль и приятный анфас. Спокойный, доброжелательный взгляд. Никакой растительности на лице, всегда гладко выбрит, и в уголках старательно очерченных природой-прародительницей губ слегка припрятана улыбка. Добрая ли она, ироничная ли, зависит от обстоятельств и собеседника. Прежнее начальство ее не выносило, как и меня самого: «Что вы там ухмыляетесь, Т.? Вы на оперативке или кто?!» Новое относится В ней нормально: «Веселый ты мужик, Т. Жизнь тебя, что ли, балует?» Нет, не балует. Но и не обижает зря. Коллеги — если у них порядок с головой — меня ценят. Женщины, как водится, любят. Я их тоже.

Комнат в нашей конторе шесть. И без малого три десятка живых душ в штате. Все на виду. Народ, как и я, большей частью пришлый, солидный. А у меня была привычка, с которой я никак не хотел расстаться. Бейте меня, режьте, но нужен мне был в родном коллективе человек — такой, чтобы я ему симпатизировал чуть больше, нежели полагается для дружбы в ее классическом понимании. Нужна мне была под боком женщина приятной наружности. Чтобы глаз мой на ней отдыхал, чтобы мог я как бы между прочим отпускать ей непошлые комплименты, иногда походя приобнять за плечики. Чтобы, елки зеленые, формы не терять! Как там она ко мне относится — дело десятое… И не подумал я, нанимаясь в эту контору, что надо бы сначала исследовать половозрастную структуру коллектива. А когда подумал, было уже поздно. Три совсем, то есть запредельно, зеленые девочки из профтехучилища, на одну из которых кощунством было бы смотреть как на объект притязаний, на другую смотреть под таким же углом просто не хотелось, а к третьей приходил панковатый мальчик… головы так на полторы выше меня. Две трехдетные матери, любимым занятием которых было висеть на телефоне и выспрашивать, как поспала младшенькая, да как покушал средненький, да что схватил по поведению старшенький, либо в самый пик работы уходить на больничный. Две сложившиеся старые девы, одна из которых, впрочем, не оставляла надежд и носила все чуть короче и теснее, чем подобало ей по возрасту и комплекции. Я стойко выдержал ее первую атаку, с благодарностью отверг приглашение в гости и обрел в ее глазах репутацию твердого орешка, о который есть смысл поточить зубки лишь после опробования всех альтернатив. В общем, было мне грустно, и я искал утешение в работе. И находил. Для поддержания же формы регулярно названивал девочкам с прежней работы, потому что оставался там у меня крохотный якорек по имени Людочка… Но якорьку не нравилась отведенная для него роль, и где-то там, в тумане, вырисовывались контуры некоего океанского судна, не то ледокола, не то фрегата, с которым этот якорек хотел бы соединить себя цепями. Мне это не нравилось, но ничего противопоставить сей контратаке, кроме телефонных комплиментов, я был не в состоянии.