Дмитрий Колосов - Воин

— Ты вся дрожишь. — Она нежно укусила его за нижнюю губу.

Глаза отшельника были бездонно-пусты. Он не любил сердцем и был равнодушнее камня.

Он занимался с нею любовью до самого утра. И пил вино из драгоценного кубка.

Любовь.

Вино.

Золото.

А утром он собрался в дорогу.

— Мой путь будет долог, — сказал он Лиллит.

Она заплакала.

— Мне будет так не хватать тебя. Когда ты вернешься?

— Когда-нибудь. И буду с тобой долго. Пока кости глупца не истлеют под солнцем.

— А потом.

— Придет другой глупец. Все бежит по кругу. Бег этот неизменен. И лишь я в состоянии прервать его. Но я не буду этого делать. Я слишком привык к этому городу.

В полдень отшельник ушел.

Кости Ардета растащили огромнокрылые грифы.

Пожары.

Потопы.

Войны.

Чумные моры и дрожь земли.

И Время.

Вы вынуждаете людей оставлять города, храмы человеческой души, возводимые навечно.

Люди строили город, думая о счастье. Это был их дом — на высоком холме или в безветренной лощине, с кривыми и грязными улочками или широкими гипподамовыми проспектами, защищенные высокими стенами или лишь человеческим духом.

Город — образ и подобие человека, его создавшего. То не деревня, безликая и единообразная. Город многолик, как и те, кем он основан.

Великие города минувшего:

осененный тенью пирамид Мемфис;

базарно-шумный Ур и огромный мегаполис Вавилона;

златообильные Микены и гордые духом Афины;

овеянная воинской славой Спарта;

ощетинившиеся хитроумными орудиями Архимеда Сиракузы;

собравший вокруг себя весь мир Рим…

Они были созданы навечно и никакие беды не могли заставить жителей покинуть свой город. Ровно как добрые дети не покидают родителей.

История знавала немало городов, умерших вместе со своими детьми.

«Карфаген должен быть разрушен!» — Катон твердил эту фразу с маниакальным упорством.

И Карфаген был разрушен. Но прежде пали в бою защищавшие его мужи, а жены и дети были проданы в рабство. И лишь тогда рухнули стены города. И были перепаханы и посыпаны солью. Чтобы не росла трава. Но посмеет ли расти трава на стенах доблестно погибшего города?!

То не было исключение. Свой Карфаген есть в каждой стране. Ионийский Тир, русский Козельск, испанская Сарагоса. Они славно жили и красиво ушли.

Красивая смерть. Смерть, достойная как человека, так и созданного им города.

Но почему люди оставляют города?

Как оставили Трою, Тиринф или Кносс.

Как оставили Дур-Шаррукин.

Жуткое запустение. Грязь и трупы павших животных. Обваливающиеся под ударами ветра крыши и стены. И забвение. Забвение, которое хуже смерти.

Города переполняются призраками. Смутными слепками былых времен. Полководцы и жрецы, купцы и ремесленники, вереницы пленников, окруженные копейщиками, куртизанки, дети, которым не суждено встретить зрелость. Толпа бестелесных призраков, поющих вразнобой тоскливые песни.

То не ветер, завывающий в узких проулках, то песня призраков, не пожелавших расстаться со своим домом.

Эту песню суждено петь каждому, кто покинет свой дом. И в небо взовьется тоскливое пение городов.

Они поют:

— И ветер гудит в проулках моих покинутых каменных стен.

И солнце скрипит пересохшими балками крыш.

И звуки камней из стен, рухнувших на мостовую.

Города уверяют, что они говорят, движутся, дышат.

Не верь!

Это плач.

Плач оставленных городов.

5. Призрак у кровати. Явление первое

Размышляя всю ночь царь пришел к выводу, что вовсе неразумно ему идти войной на Элладу. Приняв новое решение, Ксеркс заснул. И вот ночью, как рассказывают персы, увидел он такое сновидение. Ксерксу показалось, что пред ним предстал высокого роста благообразный человек и сказал: «Так ты, перс, изменил свое решение и не желаешь идти войной на Элладу, после того, как приказал персам собирать войско? Нехорошо ты поступаешь, меняя свои взгляды, я и не могу простить тебе этого. Каким путем ты решил идти днем, того и держись!»

Что может сделать женщина, если захочет, выяснилось довольно скоро.

Не минуло и трех солнц со дня появления ионийки в царских покоях, а Ксеркс велел Артабану собрать государственный совет. Вельможа удивился подобному желанию царя. За последние годы совет не собирался ни разу, все дела вершил Артабан, естественно, царским именем.

Искушенный в интригах вельможа сразу понял, откуда веет ветер. Тем же вечером он сказал Ксерксу:

— Повелитель, не спорю, она удивительно хороша собой, но нельзя же позволить, чтобы женщина вмешивалась в государственные дела, вершимые умудренными опытом мужами.

Его слова произвели неожиданный эффект. Царь покраснел, что само по себе было удивительно, и, с трудом сдерживая гнев, ответил:

— Артабан, ты стал позволять себе много лишнего. Я, конечно, помню, что в наших жилах течет одна кровь, но всему есть предел. Кресты на рыночной площади еще помнят тепло тел распятых!

Подобным тоном царь не разговаривал с Артабаном никогда. Вельможа не на шутку обеспокоился. Всю ночь он мучительно искал выход из положения, но так ничего и не придумал.

Сразу после царского завтрака, во время которого Ксеркс был необычайно молчалив, во дворец стали прибывать вызванные на совет вельможи. Первыми явились Мардоний, Артафрен и Гидарн — лидеры военной партии. За ними пришел тесть Ксеркса Отан, всегда старавшийся при обсуждении спорных вопросов держаться середины.

Состроив слащаво-вежливую мину, хазарапат встретил вельмож и проводил их в Белую залу, где по традиции заседал государственный совет. Не дожидаясь, пока гости рассядутся, он вновь вышел в приемную, где в это время начали собираться его сторонники. Здесь были четыре сына Артабана, братья царя Арсам, Гиперанф, Гаубарува, Ахемен, Гистасп и Ариабигн, а также начальник бессмертных Тимаст. Самым последним появился Мегабиз, сын Зопира. Отведя и этих гостей в Белую залу, Артабан скорым шагом направился в женскую половину дворца.

Его предположения подтвердились. Царь был здесь. Он занимался обычным в последние дни делом — любовался прелестями Таллии, которая расчетливо не обращая внимания на своего поклонника, подкрашивала насмешливые губки. Бросив на девушку неприязненный взгляд, Артабан поклонился.

— Друзья и родственники ждут своего повелителя!

— Сейчас иду, — буркнул Ксеркс, недовольный, что его отрывают от столь приятного занятия.