Джордж Эффинджер - Когда под ногами бездна

Если Никки хоть как-то пострадала, придется нести эту вину в своей душе до конца жизни.

Я облачился в белую галабийю,[5] надел традиционный арабский головной убор, белоснежную кафию, и закрепил ткань веревкой «укаль», сунул ноги в сандалии. Теперь я выглядел как типичный неотесанный феллах, приехавший в город из деревни, — таких здесь великое множество. Думаю, подобным образом я одевался всего раз десять за все годы жизни в Будайине. Всегда предпочитал европейский стиль, и в юности, в Алжире, и позже, когда отправился на Восток. Сейчас я не походил на алжирца: надо было, чтобы меня принимали за здешнего крестьянина-феллаха. Неплохо; разве что рыжеватая борода портила впечатление, но вряд ли немцу это что-то скажет.

Выход из дома, пробираясь к воротам по Улице, я ни разу не обратил на себя внимания знакомых, ни один меня не окликнул — никто не мог себе представить Марида Одрана в галабийе. Я чувствовал себя невидимкой, а это сразу создает иллюзию силы и власти над окружающими. Растерянность и подавленность испарились, вернулась прежняя уверенность, помноженная на самомнение. Я снова стал крутым профессионалом, с которым лучше не связываться.

Сразу за Восточными воротами тянулся широкий бульвар Иль-Джамил, по обеим сторонам его высились пальмы. Два потока машин разделяла широкая полоса — на ней высажены цветущие кусты. Круглый год здесь полыхали все новые и новые краски, воздух был всегда напоен свежим ароматом, и каждый невольно поворачивал голову, привлеченный броскими пятнами соцветий в море зелени: нежно-розовым, огненно-пунцовым, роскошным лиловато-пурпурным, шафранно-желтым, девственно белоснежным, голубым, — бесконечным, как само небо, разнообразием оттенков…

Высоко над головами людей, спрятавшись среди листвы и на крышах домов, щебетали певчие птицы, жаворонки — целая пернатая армия. Глядя на всю эту красоту, хотелось вознести хвалу Аллаху за бесценный дар. Я на мгновение замедлил шаг.

Выйдя за пределы Будайина в своем истинном обличье, — араба с парой киамов за душой, неграмотного, почти без всяких возможностей и перспектив, — я не ожидал, что это вызовет у меня такой прилив эмоций. Глядя на феллахов, спешащих по своим делам, я чувствовал, что нас снова связывают нерушимые узы. Это включало — по крайней мере, в данный момент — и религиозные обязанности мусульманина, которыми я так долго пренебрегал. Я твердо пообещал себе, что исправлюсь и, как только смогу, займусь самоусовершенствованием. Сначала надо найти Никки.

Пройдя два квартала по направлению к мечети Шимаал, на север от Восточных ворот, я увидел Билла. Так и знал, что найду его рядом с огороженной частью города, сидящего за рулем своего такси и, как всегда, озирающего прохожих с любопытством и холодным страхом во взгляде. Билл — парень почти моего роста, но более мускулистый. Его плечи сплошь испещрены зелено-голубой татуировкой, такой старой, что линии расплылись, и разглядеть рисунок было трудно; не могу сказать даже, что там изображено. Он не брился, не стриг волос песочного цвета уже много лет и выглядел, словно какой-нибудь иудейский патриарх. Кожа в тех местах, где Билл подставлял ее солнцу, пока раскатывал по городу, загорела до ярко-красного цвета. На огненно-алом лице, как две лампочки, сверкали бледно-голубые глаза, с маниакальной настойчивостью буравящие взглядом собеседника, так что я обычно не выдерживал и отворачивался. Конечно, Билл был законченным психом, но сознательным: свое безумие он взлелеял сам, так же тщательно и продуманно, как, скажем, Ясмин перед пластической операцией подобрала себе высокие скулы, придающие ей такой сексуальный вид.

Я познакомился с Биллом, когда впервые приехал в город. Он уже успел научиться жить среди изгоев, различных человеческих отбросов и трущобных головорезов Будайина и помог мне вписаться в это сомнительное общество. Билл родился в Соединенных Штатах Америки — да-да, лет ему было порядочно, — в области, ныне ставшей Суверенным Краем Великих Пустынь. Когда произошла балканизация США и они распались на несколько враждующих наций, Билл навеки покинул свою родину. Не представляю, как он умудрился продержаться, пока не усвоил здешний образ жизни; сам Билл не помнит этого. Каким-то немыслимым образом он наскреб денег на одну-единственную модификацию своего тела. Вместо того чтобы вделать розетку в мозг, как поступили многие потерянные души нашего квартала, Билл выбрал гораздо более изощренный и пугающий способ получить забвение: ему удалили одно легкое, заменив искусственной железой, периодически выбрасывающей в кровь порцию какого-то психоделического наркотика четвертого поколения. Билл не мог сказать, какой именно препарат он выбрал, но, судя по его бессвязно-напыщенной манере выражаться и интенсивности галлюцинаций, это был рибопропилметионин — РПМ, либо аксетилированный неокортицин.

И то, и другое нельзя запросто купить на улице: на них нет желающих. Оба вызывают необратимые изменения в организме: после длительного применения начинает разрушаться нервная система. Наркотик «выбивает» законного «связного» человеческого мозга — ацетилхлорин. Новые психоделические препараты атакуют и оккупируют эти участки, словно победоносные орды, напавшие на обреченный город; перед ними бессилен и организм, и любые методы лечения. Интенсивность, яркость и реальность галлюцинаций, вызываемых наркотиками, не сравнимы ни с чем другим в истории фармакологии, но организм платит за это слишком высокую цену.

Человек, применяющий их, буквально сжигает свой мозг, клетку за клеткой.

Последствия практически неотличимы от болезней Паркинсона или Альцхеймера.

Конечный результат постоянного употребления, когда зелье начинает воздействовать на работу центральной нервной системы, — чаще всего смерть.

Билл еще не дошел до подобного состояния. Он жил в призрачном мире нескончаемых грез. Помню, как-то раз я попробовал одно куда менее сильное психоделическое средство и чуть не загнулся от дикого страха, что «не смогу вернуться»: довольно обычный глюк, пытка, которой подвергает человека собственное сознание. Чувствуешь, что на этот раз не будет привычного кайфа, сегодня ты наконец доигрался и капитально сломал что-то в башке; сжимаешься в дрожащий комок, не сознавая ничего, кроме всепоглощающего страха, пытаясь спрятаться от темного бреда, поднявшегося из глубины твоего «Я». Но в конце концов глюк проходит, сила наркотика иссякает, ты попросту забываешь, как плохо было в прошлый раз, и повторяешь все снова; может быть, во второй раз судьба тебе улыбнется…

Но для Билла улыбка судьбы ровным счетом ничего не значила. Ему уже не суждено «вернуться». И когда накатывали моменты абсолютного, непереносимого ужаса, он ничего не мог сделать, не мог даже сказать себе, что нужно только продержаться, а утром все пройдет и он снова почувствует себя нормально. Что ж, именно этого он и хотел. Что касается неминуемой гибели — клетка за клеткой нервной системы, Билл только пожимал плечами: