Джек Вэнс - Дердейн: Аноме - Бравая вольница - Асутры.

Подоспели сыновья фермера: «Какой он музыкант? Обычный вор, бродяга. Крадет добро, заработанное тяжелым трудом. Нам разрешили отдать его ахульфам».

Коротышка залез рукой в карман, бросил на землю пригоршню монет: «Музыкант не крадет, а берет — все, что ему нужно. Забирайте деньги и проваливайте!»

Пацаны обменялись унылыми возгласами, пошмыгали носами, погрозили Этцвейну кулаками, неохотно подобрали грязные монеты и удалились. Вокруг них, тявкая, пританцовывали ахульфы — они старались напрасно, не получив ни денег, ни мяса.

Коротышка снова уселся на табурет: «Сын Дайстара, говоришь? Какой позор, до чего докатился! Ну ладно, что было, то прошло. Возьми у женщин куртку и штаны, съешь что-нибудь. Посмотрим, что из тебя можно сделать».

Глава 6

Вымывшись и согревшись, наевшись супа с хлебом, Этцвейн тихонько вернулся к Фролитцу, сидевшему за столом под деревьями с плоской бутылью самогона. Этцвейн присел на скамью и смотрел, как Фролитц подгоняет новый язычок к мундштуку древорога. Этцвейн ждал. Фролитц, по-видимому, вознамерился игнорировать его существование.

Этцвейн пододвинулся ближе: «Вы разрешите мне остаться в труппе?»

Фролитц поднял голову: «Мы — музыканты. В нашей профессии нет места посредственности».

«Я буду очень стараться», — сказал Этцвейн.

«Одного желания недостаточно — нужны способности и характер. Настрой-ка вот этот хитан».

Этцвейн взял инструмент, настроил. Фролитц крякнул: «А теперь расскажи, как так получилось, что сын Дайстара шляется по задворкам, одетый в рваное тряпье?»

«Я родился в Башоне, в кантоне Бастерн, — объяснил Этцвейн. — Музыкант по имени Фельд Майджесто подарил мне хитан, но учиться играть мне пришлось самому. Я не хотел становиться хилитом и сбежал».

«Четкое изложение, без лишних украшений, — кивнул Фролитц. — С Фельдом я встречался, и не раз. На мой взгляд, он легкомысленно относится к ремеслу. Я предъявляю самые строгие требования — у нас никто не отлынивает. Что, если я тебя выгоню?»

«Пойду в Гарвий, просить Человека Без Лица дать мне ошейник музыканта и помочь моей матери».

Фролитц поднял глаза к небу: «Каким бредом забивают детям голову, черт знает что! По-твоему, Человек Без Лица расточает благодеяния каждому встречному-поперечному, явившемуся в Гарвий жаловаться на судьбу?»

«Он обязан рассматривать жалобы, иначе какой из него правитель? Поддерживать спокойствие в Шанте — в его же интересах, а для того, чтобы люди жили спокойно, должна существовать справедливость!»

«Трудно сказать, чего хочет Человек Без Лица. Об этом лучше не распространяться. Нас могут подслушивать — никогда не знаешь, кто стоит за фургоном. Говорят, он обидчив и злопамятен. Смотри, вон там, на дереве! Вчера ночью, пока я спал, кто-то пришел и повесил под самым носом. И никто ничего не видел и не слышал. От этих штучек становится не по себе».

Этцвейн прочел плакат:

«Говорим: АНОМЕ — подразумеваем: Шант!

Говорим: Шант — подразумеваем: АНОМЕ!

АНОМЕ и Шант — едины!

АНОМЕ с нами — всегда и везде!

Крамольные шутки — преступное вредительство.

Неуважение к власти равносильно подстрекательству к бунту.

С благосклонной недремлющей бдительностью!

С усердием, не знающим сомнений и сожалений!

С непреклонностью самодержавного могущества!

АНОМЕ — служит — Шанту!

АНОМЕ — наш ветровой!»

«Все правильно, — глубокомысленно кивнул Этцвейн. — Кто развешивает плакаты?»

«Откуда я знаю? — огрызнулся Фролитц. — Может, Человек Без Лица сам шныряет по ночам и пугает тех, кто болтает лишнее. Будь я на его месте, я бы тоже забавлялся. Не советую, однако, привлекать его внимание жалобами и требованиями. Тем более, если они справедливы и разумны».

«Как же так? Почему?»

«Зачем у тебя голова на плечах? Думай, пока не оторвали! Предположим, ты недоволен порядками в кантоне и желаешь, чтобы их изменили. Приезжаешь в Гарвий и подаешь петицию — самую разумную, самую обоснованную, самую справедливую. У Человека Без Лица три возможности. Он может удовлетворить просьбу и тем самым отдать кантональные власти на расправу возмущенной толпе — с непредсказуемыми последствиями. Он может тебе отказать — после чего каждый раз, открывая рот за кружкой пива в таверне, ты будешь попрекать Аноме и поносить его последними словами. Или он может без лишних слов оторвать тебе голову. Нет человека — нет проблемы».

Этцвейн почесал в затылке: «Значит, по-вашему, не нужно идти в Гарвий и подавать жалобу?»

«Плясать с ахульфами в диком ущелье приятнее и безопаснее».

«Тогда что мне делать?»

«То, к чему душа лежит. Стань музыкантом! Зарабатывай на жизнь, жалуясь на судьбу. Что есть музыка? Протест разумного существа, не согласного мириться с несправедливостью бытия! Протестуй, но протестуй без слов. Не поминай Человека Без Лица... что такое? Что ты играешь?»

Пробуя настроенный хитан, Этцвейн рассеянно перебирал струны. Продолжая играть, он сказал: «Ничего особенного. Я выучил только пять или шесть мелодий — из тех, что исполняли проезжие музыканты».

«Стой, стой, стой! — закричал Фролитц, зажимая уши. — Параллельные квинты, задержания на сильную долю, размер меняется в каждом такте? Где ты слышал такую тарабарщину?»

Этцвейн остановился, испуганно сглотнул: «Прошу прощения. Эту музыку я сам придумал».

«Дерзость! Самомнение невежества! Ты считаешь обычный репертуар ниже своего достоинства? Двадцать лет я упражнялся, разучивая сложнейшие образцы всех жанров! По-твоему, я зря потратил лучшие годы жизни? Все мои труды — насмарку? Теперь я должен наслаждаться исключительно вдохновенными импровизациями самородного гения, ниспосланного свыше мне в назидание?»

Пока побагровевший Фролитц набирал воздух для следующей тирады, Этцвейну удалось вставить слово в свое оправдание: «Ничего подобного, уверяю вас! Просто я никогда не слышал знаменитых произведений. Играл все, что приходило в голову».

«Гм. Импровизировать полезно, но не злоупотребляй новшествами — новшества хороши, когда они воспринимаются как естественное развитие традиций... Спрячь большой палец — что он делает посреди грифа? И почему я не слышу гремушки? Она что, для украшения?»

«Нет, конечно нет. У меня локоть болит — я сегодня расшибся».

«Ну, а зачем же бренчать на хитане, если рука болит? Сыграй-ка что-нибудь на древороге — вот, возьми».