Ежи Жулавский - Лунная трилогия: На серебряной планете. Древняя Земля. Победоносец

— хотя внутренний конфликт у Жулавского был совсем иным, нежели у самойловского Пестеля…

Не могу не упомянуть и еще об одной черте, характерной для творца «лунной трилогии», — о его поразительном женоненавистничестве. Бог весть, откуда оно взялось — то ли почерпнуто было исключительно из модных веяний времени, из литературы тех лет; то ли испытал сам Жулавский какое-то горестное разочарование; то ли… Гадать можно до бесконечности. Но видно, как, вначале почти незаметное, чувство развивалось и крепло в нем на протяжении всех тех лет, на протяжении которых шла работа над трилогией.

В первом романе оно еще лишь неявным намеком ощущается в самой ситуации, во включении прекрасной (как и требовали того традиции неоромантизма — Ихазель из «Победоносца» и Аза из «Древней Земли» внешне ей ничуть не уступают) женщины в состав самоубийственной лунной экспедиции. Неизбежные сложности, которые не могут не возникнуть при сосуществовании четырех (правда, выжили из них лишь двое) мужчин и одной прекрасной дамы, заданы изначально, и Жулавский не без удовольствия смотрит, каково приходится в этих ситуациях Марте. Конечно, нельзя не признать, что Ян Корецкий, протагонист романа, рыцарственно благороден, как и подобает польскому шляхтичу, а до идеи полиандрии Жулавский — при всем предощущении грядущего порушения нравственности — не дошел, в отличие, скажем, от Робера Мерля, который полувеком позже спокойно внедрил подобную модель общества в свой «Мальвилль». Но даже при этих — сравнительно благоприятных для Марты — обстоятельствах судьба ее остается незавидной. Но и она, в свою очередь, демонстрирует нравственные и психологические качества, которые впоследствии разовьются в Ихазели и обретут максимальное выражение в Азе. Качества, обосновывающие и делающие правомочным конечный вывод «Древней Земли» (а с нею — и всей «лунной трилогии»): «У женщины нет души!» И дело здесь не только в том, что Бог Ветхого Завета наделил душою только Адама, сотворив Еву лишь в качестве бездуховного придатка. Что-то гораздо более личное, нежели теологические познания, видится за этой сюжетной линией, приобретающей по мере развития трилогии все больший удельный вес. Но что именно — полагаю, это останется загадкой навсегда.

Вы, безусловно, заметили, что по ходу разговора я щедро рассыпал имена — от Спинозы и Ницше до Жюля Верна и Станислава Пшибышевского. Оговорюсь: делал я это отнюдь не для того, чтобы лишний раз блеснуть эрудицией (в этом отношении авторы предисловий и послесловий, подобно жене Цезаря, по определению, находятся вне подозрений). И, разумеется, у меня в мыслях не было ставить в укор Жулавскому обилие литературных предшественников и современников, чье влияние так или иначе прослеживается в его творчестве. Просто все, выходившее из-под пера Жулавского, рождалось не только и даже не столько непосредственным осмыслением наблюдаемой жизни, сколько вырастало из мощного пласта человеческой культуры. Это характерная для перелома веков литература второго порядка, литературой же вызванная к жизни, типичное проявление логократического мышления и восприятия мира. В свою очередь, в книги Жулавского уходят своими корнями произведения других писателей.

Вот лишь один пример. Помните «Аэлиту» Алексея Толстого? Но ведь Лось и Гусев — суть раздвоенная личность Победоносца, две его испостаси. А марсианочка Иха, субретка, которой вскружил голову лихой красный кавалерист, — уже само имя подсказывает, откуда родом эта очаровательная крошка… Впрочем, советский граф считал подобные использования в порядке вещей. «А и украду, — говорил он, — да так украду, что никто и не заметит!» И — не замечали. Потому что все это связывалось в органическое нерасторжимое единство. Кому, например, придет в голову сопоставлять финалы «Королей и капусты» О. Генри и «Гиперболоида инженера Гарина»? А ведь президент Мирафлорес, сидящий на бережку и пишущий концом трости на песке слово «Анчурия», — точь-в-точь Гарин, предающийся тому же занятию на острове, куда его забросило кораблекрушением на пару с Зоей Монроз…

Так и с Жулавским. Он жил в мире литературы и культуры, дышал этим миром, мыслил его категориями. И его книги — не только фантастика — вписывались в этот общий культурный фон, врастали в него, вливались в единый поток литературного процесса. За этим очень интересно наблюдать, но судить это не правомочен никто.

III

Не только литературный, но и язык науки бывает порой удивительно выразителен и богат. Есть в астрономии такое понятие — «пепельный свет Луны». Образ, почти поэтический по выразительности, хотя означает всего-навсего тусклое свечение неосвещенной Солнцем части лунного диска в начале первой и конце последней фаз. О природе пепельного света первым догадался Леонардо да Винчи. Сверкающий серп месяца освещают солнечные лучи, тогда как всю остальную поверхность заливает слабый, но заметный отраженный свет Земли. Таким образом, наблюдая пепельный свет, анализируя его, можно почерпнуть немало сведений о планете, на которой мы с вами живем — чем и занималось немало астрономов.

Я вспомнил об этом явлении потому, что «лунная трилогия» Жулавского вся сияет именно пепельным светом. Диковинные лунные пейзажи; странное, выродившееся лунное человечество, потомки заброшенных туда из пушки земных Адама и Евы (только — в отличие от библейского Адама, имевшего двух жен, Лилит и Еву, картина здесь обратная — у лунной Евы было два мужа, Вудбелл и Фарадоль); трагическая эпопея Марка-Победоносца и горестная судьба Ихазели; рефлексии Яцека и преображение Серато в Нианатилоку — все это понадобилось Жулавскому для того, чтобы поделиться своими раздумьями над нынешним и завтрашним днем Земли.

Иногда детали этих раздумий откровенно забавны сегодня — как можно, например, без улыбки читать про гения-изобретателя трехтысячного года господина Яцека, берущего в руки телефонные трубки! Ведь телефоны с разделенным микрофоном и наушником выходили из употребления уже во времена, когда был написан роман… Таких примеров по трилогии рассыпано в достатке. Но ведь фантастам свойственно ошибаться, пытаясь до мелочей представить себе реалии изображаемого мира. Им ничего не стоило придумать невероятный космический корабль, но пилоты его должны были расхаживать в сюртуках, а дамы-пассажирки — прогуливаться по палубе в платьях с треном. Но соседствовали с этим у них и удивительные прозрения, и точные наблюдения, и язвительные оценки окружающей действительности — порой заключенные в двух-трех походя брошенных словах. В трилогии Жулавского вы все это обнаружите без труда.