Михаил Харитонов - Путь Базилио

Бурбулисы, случайно встреченные нами, знаете чем заняты? Они выпиливают! Не подумайте чего плохого: у них есть хобби — мастерить домашнюю мебель. Сейчас они заняты изготовлением полочки для специй. Вклад их в общее дело разнствует: один работает лобзиком, а второй, устроившись на козетке, копается в заветной баночке с мелким железом, отыскивая восемь одинаковых шурупчиков на полсантиметра каждый — чтобы прикрутить ко дну полочки крышки[104] подвесных банок. Пока он нашёл шесть шурупчиков и скоро найдёт седьмой. Восьмой найти ему не суждено. Вместо него придётся вбить два маленьких гвозика. Но тссс! — это тайна, они об этом ещё не знают. Не будем же торопить события.

Кот Базилио справляет нужду. Эстет непременно написал бы что-нибудь вроде — «отправляет естественную надобность», но это прозвучало бы претенциозно, манерно, неискренне. Так что напишем просто, по-русски, без экивоков — справляет нужду. Какую именно? Ну знаете ли! всему же есть граница! Пусть о таких физиологических подробностях пишет какой-нибудь записной похабник — де Сад, де Кок[105] (о, какая же у него мерзкая рожа!), или хотя бы писатель Владимир Г. Сорокин. Нам это чуждо — как и нашему скромному, опрятному герою.

Его альтер-эго, кот Базиль, трясётся в почтовой карете. Лишившись дружков по шайке, он решился попытать воровского счастья в Директории. Раньше бы он туда не сунулся, но теперь начали поговаривать, что директорийская полиция уже не та, и рулят ею чуть ли не менты. Кот думает попробовать себя в профессии форточника или щипача. Он нам ещё встретится, этот скользкий тип.

Такса Муся пишет кляузу на подруг, её таки отбуцкавших за блохастость. Кроме того, ей оторвали левое ухо. Она надеется на бесплатный ребилдинг по медстраховке, полагающейся сотрудникам ИТИ. На это мы скажем — ну-ну. Да, именно так мы и скажем! Почему? А вот тут — промолчим. Должна же оставаться в книге какая-то недоговорённость, загадка, тайна? Вы скажете, что загадка эта фиговенькая и ни единой живой душе не интересная. Допустим; но лучше что-то, чем ничего, n'est-ce pas?

Поняшу Юличку (такую помните?), спокойно спавшую, укусил овод, и она уже вторую минуту гоняется за ним по опочивальне, щёлкая зубами. Но тщетно: злобный овод жужжит и торжествует. Жу! Жу-жу-жу! Муа-ха-ха!

Буратина задумчиво гладит подбородок, на котором выросли мягкие, бледноватые сосновые иголочки. Видать по всему, он вышел из отроческого возраста и вступает в пору юности, прыщавую и нечистую. Деревяшкин думает, соскоблить ли иголки, выщипать ли, или оставить так. Точнее, он уже пришёл к тому, что лучше именно соскоблить, но не может вспомнить, куда задевал мачете. Трудно жить на свете с маленькой памятью и коротенькими мыслишками! Но и он, заметьте, не спит.

И, конечно, не спят мёртвые — ибо мёртвые никогда не спят: это привилегия живых.

Но к чему тебе, мой храбрый, мой верный читатель, эта жалкая привилегия? Ужель подушка с одеяльцем утолят твою духовную жажду? Особенно сейчас, когда я развернул пред тобой горизонты, дал перспективу, бросил под ноги полные надежд людских дороги? На которых нас ждут не дождутся ужасные опасности и страшные приключения?

О, я покажу тебе, читатель, такое! Да и не такого тоже наворочу! За мной!

Глава 61, в которой случается столь же ожидаемое, сколь и неизбежное

ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ

— Я хочу вас нанять, — сказала Эсмеральдина Сигизмундовна, глядя прямо в глаза Альберту Пентхаусу. — У меня есть деньги.

Альберт расхохотался так, что подавился розовым шампанским «Гранд Крю Десерт» 230-го года.

— Глупая курица! — сказал Пентхаус, утирая безупречную пасть чёрным лакированным копытом. — Ты хоть понимаешь, кто я?

— Вы — мерзавец, циник, бессердечный негодяй, — Эсмеральдина Сигизмундовна щёлкнула клювиком. — Именно такой мне и нужен.

По карнизу осторожно постукивал дождь — как бы напоминая, что он всё ещё здесь.

За окном, изрытым оспинами капель, можно было разглядеть размытый контур оливы, освещённой фонарём, скрытым в листве. Свет фонаря не преодолевал тьму, а сам растворялся в ней, не донося живых оттенков — оттого и зелень листвы казалась не живой, не зелёной, а пепельной-серой, цвета изнанки бытия.

Базилио от нечего делать смотрел в тарелку, в которой стыли мозги с горошком. Он их уже где-то их видал и где-то едал, эти мозги. Но всё остальное, что предлагал местный буфет — салат с лабораторной мышатиной, засохшая пицца, бутерброды с икрой неизвестно чьей и т. п. — вызывало ещё меньше энтузиазма и аппетита. Алкоголя не было никакого, если не считать прокисшего компота, в котором можно было найти градус… Тут и едой-то не очень пахло. Пахло мокрой шерстью, подгоревшим поролоном и озоном: в микроволнах кот разглядел, что в подсобке искрит неисправный тесла-приёмник.

За соседним столиком восседал утконос в вязаной жилетке, ел хачапури по-хемульски и надменно речекрякал, поучая понурого зебу в белом лабораторном халате:

— И никогда, слышите, милсударь — никогда! Никогда больше не говорите «прошит генами медведя»! Так выражаются существа, далёкие от науки, то бишь всякие образованцы, журнализды и прочие гуманитарии, — последнее слово он произнёс так, будто у него свело клюв от омерзения. — Правильно говорить — «прошивка медведем», «прошивка бамбуком», «прошивка злопипундрием». Усвоили?

Зебу покорно кивнул, опустив мохнатый горб. Было видно, что он устал, ему сонно, томно. Кот подумал, что зебу наверное, лаборант, и только что закончил какой-то сложный опыт, техническая часть которого лежала лично на нём. В отличие от утконоса, который выглядел бодро, выспавшеся, и горел желанием пообщаться — то есть самовыразиться и посамолюбоваться.

Кот решил влезть: ему нужен был хоть какой-то контакт. Пока что он не завязывался — немногочисленные посетители сидели тихо и желанием общаться не горели.

— Простите, что перебиваю, — сказал он, подпустив в голос почтительной робости, — а почему так говорить неправильно?

Утконос развернулся, окинул кота взглядом оценивающим, но не подозрительным.

— Ничего-ничего, — бросил он. — Вы со смены, я полагаю?

Базилио утвердительно муркнул. Он не очень понимал, о какой смене идёт речь, но сейчас он работал на приём.