Роберт Хайнлайн - Звездный десант

— Так точно, сэр.

— Я хочу, чтобы инструктора были в восемь раз осторожнее прежнего. Я хочу, чтобы они сохраняли дистанцию, хочу, чтобы отрастили глаза на затылке. Хочу, чтобы были бдительны, как мышь на кошачьей вечеринке. Бронски… с ним поговори особо, у Бронски есть тенденция… относиться по-братски.

— Бронски я подтяну, сэр.

— Ну смотри. Потому что когда следующий пацан замахнется на инструктора, его порыв пресечь надо немедленно. Отключить его, а не заткнуть, как сегодня. Парень должен лежать хладным трупом и даже пальцем инструктора не коснуться, или я лично вышвырну такого инструктора за некомпетентность. Вбей им мои слова в головы. Инструктора должны втолковать нашим детишкам, что нарушать девять-ноль-восемь-ноль не просто дороже, а что ее нарушить невозможно. Что даже попытка закончится отключкой, вывихнутой челюстью да ведром воды на голову, и больше ничем.

— Так точно, сэр. Будет сделано.

— Да, лучше пусть это будет сделано. Я не только выставлю промахнувшегося инструктора, я лично провожу его в прерию и навешаю по мозгам… потому что не хочу, чтобы еще одного из моих мальчишек привязывали к позорному столбу за ошибку его учителя. Вольно.

— Есть, сэр. Всего хорошего, капитан.

— Что уж тут хорошего. Чарли…

— Да, сэр.

— Если ты не слишком занят сегодня вечером, прихвати накладки и мягкие тапки и заходи в офицерский клуб. Повальсируем. Скажем, часов в восемь.

— Слушаюсь, сэр.

— Это не приказ, Чарли, просто приглашение. Если ты действительно потерял форму, может, мне повезет навешать тебе плюх.

— Э, капитан не хочет заключить небольшое пари?

— Просиживая штаны за столом и продавливая кресло? Да ни за что! Разве что закатаем тебе одну ногу в цемент. Серьезно, Чарли, день был вшивый, а перед тем, как станет лучше, будет только хуже. Если мы с тобой пропотеем и обменяемся парой шишек, то, наверное, сможем сегодня уснуть спокойно вопреки всем маменькиным сынкам в мире.

— Я приду, капитан. Не перегружайте желудок за ужином, мне ведь тоже надо снять напряжение.

— Я на ужин вообще не пойду. Буду сидеть здесь и потеть над рапортом. Наш комполка великодушно возжелал видеть его сразу после своего ужина. А я по вине некоего типа, не будем называть его имени, уже опоздал часа на два. Так что и на вальс я слегка припоздаю. Проваливай отсюда, Чарли, не мешай мне. Еще увидимся.

Сержант Зим появился в приемной так внезапно, что я едва успел наклониться и спрятаться за конторкой, где я и сидел, пока он не прошагал мимо. Капитан Франкель уже кричал:

— Ординарец! Ординарец! ОРДИНАРЕЦ!!! Почему я должен повторять трижды? Имя? Наряд вне очереди по полной программе. Найдите командиров рот «Е», «Ф» и «Джи», передайте им мой привет и пожелание видеть их перед вечерней поверкой. Затем бегом в мою палатку, доставьте сюда чистую униформу, фуражку, личное оружие, планки. Я сказал: планки. А не медали! Оставите все здесь. Затем отправляйтесь к врачу, чесаться этой рукой вы можете, я сам видел, значит, плечо у вас не болит. До сигнала тридцать минут. Бегом!!!

Я успел все… отловив двух ротных в инструкторской душевой (ординарец имеет право входить по делам службы куда угодно), а третьего в его кабинете. Приказы только с виду кажутся невыполнимыми, потому что они почти невыполнимы. Я раскладывал капитанский китель, когда прозвучал сигнал к вечернему медосмотру. Не поднимая головы, Франкель прорычал:

— Отложить наряд. Вон отсюда.

И я попал домой как раз вовремя, чтобы увидеть последние часы Теда Хендрика в мобильной пехоте и схлопотать еще один наряд вне очереди за «две неопрятности во внешнем виде».

Так что ночью во время бессонницы мне было о чем подумать. Я знал, что работа сержанта Зима не из легких, но мне никогда не приходило в голову, что он может быть иным, а не уверенным и самодовольным. Он выглядел таким довольным собой и всем, что делал, в мире с собой и окружающим его миром.

Мысль о том, что этот неуязвимый робот может чувствовать, что потерпел неудачу, может так глубоко ощущать свой личный позор, что готов сбежать из части, затеряться среди чужих людей и утверждать, что «так будет лучше для подразделения», потрясла меня куда сильнее, чем порка Теда.

А еще капитан с ним согласился… в том смысле, что сержант допустил серьезный промах, да еще носом ткнул, отчитал как следует. Ну и дела! Сержантов не жрут с потрохами, это они всех жрут. Закон природы.

Но следовало признать, что взбучка, которую получил и проглотил сержант Зим, была такой унизительной и испепеляющий, что все, что до этого я слышал от сержанта (или случайно подслушивал), показалось мне объяснением в любви. А ведь капитан даже голоса не повысил.

Инцидент был настолько абсурден, что я никогда о нем никому не рассказывал.

И сам капитан Франкель… офицеров мы вообще не часто видели. Они показывались на вечерней поверке, являясь прогулочным шагом в самый последний момент, и не делали ничего, что могло бы выжать хоть одну каплю пота. Раз в неделю они проводили осмотр, выдавая замечания частного характера в адрес сержантов, содержание обычно выражало их печаль по поводу кого угодно, только не их самих. А еще каждую неделю они решали, чья рота завоевала честь нести караул у знамени полка. Помимо этого они вдруг являлись с внезапными инспекциями, отутюженные, чистенькие, пахли одеколоном и держались отчужденно, а потом вновь исчезали.

Ну, и один или двое сопровождали нас на марш-бросках, а два раза капитан Франкель продемонстрировал, что такое lasavate. Но в целом офицеры не работали — не работали по-настоящему, — и жизнь их была сладка, потому что сержанты были под ними, а не над.

Но выходило, что капитан Франкель работал так, что ему и поесть было некогда, был чем-то занят, да так, что жаловался на недостаток физических упражнений и собирался потратить на них свободное время.

А что касается тревог, так случай с Хендриком его волновал больше, чем сержанта Зима. А ведь он даже в лицо Хендрика не знал, был вынужден спрашивать, как его зовут.

У меня появилось неприятное ощущение, что я нисколько не разбираюсь в природе мира, в котором живу, и что каждая часть его сильно отличается от того, чем выглядит. Вроде как узнать, что твоя родная мать — вовсе не та женщина, которую ты знал всю свою жизнь, а незнакомка в резиновой маске.

Но в одном я уверен: я не желал выяснять, на что в действительности похожа мобильная пехота. Если она неприветлива даже для своих и. о. господа Бога — сержантов и офицеров, что же говорить о Джонни! Как можно не наделать ошибок в службе, которую не понимаешь? Я не хочу быть повешенным за шею, пока не умру, не умру, не умру! Я даже не хочу на собственной шкуре узнать, что такое порка, даже если доктор будет следить, чтобы мне не причинили настоящего вреда. В нашей семье никого никогда не пороли, разве что в школе шлепали, вот и все. Но это не одно и то же. Ни по отцовской линии, ни по материнской в нашей семье преступников не было, даже обвиняемых. Мы были почтенной семьей, вот только гражданских прав не имели, но отец всегда считал, что в гражданских правах нет ничего почетного, одно лишь бессмысленное тщеславие. Но если меня выпорют, его, наверное, удар хватит.