Юрий Яровой - Зеленая кровь

«Вот, — сказал Михаил, одновременно вручая ей букет хризантем и подталкивая меня. — Едва привел».

Он еще что-то хотел сказать, но тут Наташа увидела меня, и подчеркнутое безразличие, делавшее ее круглое, такое милое и доброе лицо жестким, даже злым, мгновенно сменилось изумлением: «Вы?» — «Да вот, видите…» — «О боже! Откуда? Да проходите же, проходите!»

И все тотчас встало на свои места, и уже через минуту мне казалось, что мы никогда и не расставались.

«Ты замерз? — спросил Михаил на ходу, сбрасывая штормовку. — Я сейчас кофе соображу. Все равно на дневную электричку уже опоздал… А вы пока потр» кайте».

Потр» кайте…

Мы остались вдвоем. Наташа стояла против меня и покачивала головой: «Так вот ты какой теперь…»

«Садитесь, — сказала она, смутившись. — Да снимите же пальто, о боже!»*

«О боже!» — вслед за ней повторил и я, рассмеялся и сбросил пальто. «О боже!» она произносила с тысячью оттенков, я когда-то в них отлично разбирался, и часто это восклицание заменяло ей целую речь, она знала, что я все пойму и без слов. Без лишних слов. Это был своего рода пароль — из того еще, древнего времени. Потом на смену этому паролю пришел другой: «Тр» кать».

Она вышла на минуту, и я огляделся. Да, я в этой комнате бывал и раньше, когда здесь жили Наташа с матерью, но тогда все было проще… вернее — обычней. А теперь… На стенах — географические карты, большой ковер, ниспадающий на тахту, в простенке между стеллажом и окном — портреты Циолковского, Вернадского и Козо-Полянского, все небольшого формата, очевидно, выдраны из книги, но удивило, помню, меня не это, а само сочетание: отец космонавтики, основатель учения о биосфере и — эволюционист Козо-Полянский? Такое сочетание… Кто из них — Наташа или Михаил — молится на этот триумвират? Впрочем, вопрос возник и пропал без ответа, ибо в следующее мгновение я уже удивился по-настоящему — подоконник меня удивил: чашки Петри, высокие стеклянные цилиндры, наполненные растворами, микроскоп, предметные стекла, штативы с пробирками, гемометр, стекла Гаряева[9]… Почти полный набор Эрлиха… Что это? Домашняя лаборатория врача? Зачем она ему? И без того комната напоминает кабинет завуча школы, а тут еще эта медтехника… Неужели он свою «нир» из Института эмбриогенеза перенес на дом? Да, мне ведь говорили — не помню уж кто, кажется, в том же Институте эмбриогенеза: оттуда он ушел «по принципиальным разногласиям», отказался признать какую-то работу за повое слово в иммунологии — едва ли не своего «завлаба», — однако со своей темой не расстался, продолжал ставить опыты не то с алексинами, не то с гамма-глобулинами, в своей бывшей лаборатории, кстати, и завлаб, что самое странное, не возражал — разрешал ему пользоваться и виварием и аппаратурой… «Тысячелетняя цивилизация пришла в конце концов к парадоксальному факту… 58 жизней ежеминутно, 30 миллионов ежегодно…» И там же, в Институте эмбриогенеза, обругал, говорят, своих коллег «тульскими самоварами».

Но бог с ним, с его хобби, со всеми его вселенскими идеями — врач-то он во всяком случае отличный. Такое уважение на «скорой»!.. Такого врача в гермокамеру — как у Христа за пазухой… Хлебников прав — тут двух мнений и быть не могло, но согласится ли?..

Михаил провел меня в какую-то комнату: письменный стол, пара стульев, кушетка, застланная простыней и байковым одеялом. Почему-то никогда в голову не приходило, что врачи «скорой» тоже имеют кабинеты. «Комната отдыха», — поправил Михаил. И тут же:

— Так что случилось?

Михаил сидел на кушетке, уронив руки. Во всей его долговязой фигуре, во всем облике сквозила безграничная усталость — я никогда раньше не видел его таким. И постарел он за эти три года на все десять.

— Что у тебя произошло? Ты так плохо выглядишь…

— Ерунда. Устал немного. Так что? Но думал он совершенно очевидно совсем о другом — не о моем неожиданном визите.

— Так что случилось? — повторил Михаил, и по горячечному блеску его глаз, по глянцевитой на скулах, странно смуглой среди зимы коже я решил: болен.

— Скажи, ты здоров?

Отмахнулся. А я никак не мог подобраться к главному и вовсе не потому, что боялся или не решался передать предложение Хлебникова. Чувствовал: бесполезно. Не пойдет он к нам. Вспомнил, что сказала мне Наташа — да тогда же, под Октябрьские праздники, когда Михаил затащил меня домой: «Он всегда так переживает, когда у него неудача на дежурстве, как будто Машка умерла…» Да, видать, именно здесь, на «скорой», его место.

— А что это у тебя… Загар? На юге был?

— Загар, — кивнул Михаил. — Под ультрафиолетом загораю.

Значит, все-таки болен. К чему тогда разговор о переходе к нам? Нам, а тем более в экипаж испытателей, нужны абсолютно здоровые люди.

— Да говорю же тебе, что я совершенно здоров! — повысил голос Михаил. — И Наташа здорова, и Машка здорова — не тяни время, в любой момент могут вызвать в диспетчерскую. Что у тебя стряслось?

— Ну что же… Можно закурить?

— Кури.

— А ты бросил?

— Давно.

Я поискал взглядом, куда стряхнуть пепел, не нашел ничего подходящего и стряхнул в ладонь. Молчание затягивалось до неприличия, надо было кончать этот нелепый визит, а меня что-то держало — за язык держало. Решился наконец:

— Нам срочно нужен врач. Со стажем работы на «скорой». — Подождал реакции Михаила — тот даже бровью не повел, словно ничего и не слышал — и добавил, ставя точки над «i»: — В гермокамеру, в экипаж испытателей.

Теперь он отреагировал. Медленно поднял на меня взгляд, так же медленно поднес руку к шее, стянул фонендоскоп, положил на стол.

— Зачем вам нужен врач со стажем на «скорой»?

Пришлось объяснять начистоту.

— Мы перешли на атмосферу с повышенным содержанием углекислого газа. С обычной у нас ничего не выходят — система жизнеобеспечения получается громоздкой и тяжелой. До сих пор работали с одно — и полуторапроцентной атмосферой. Теперь нам нужно проверить работоспособность экипажа и системы в целом в атмосфере с содержанием углекислого газа в три процента.

— Что это вам даст?

— Чем выше в воздухе концентрация углекислоты, тем выше активность хлореллы. А, значит, на борту космического корабля ее нужно будет иметь меньше. Примерно прямая пропорциональность: на одного человека при однопроцентной атмосфере шестьсот граммов сухой хлореллы, а при трех процентах — соответственно меньше…

Услышав мою арифметику, Михаил странным образом преобразился.

— У вас есть проверенные данные? — он так и впился в меня взглядом.

— Конечно. Раз запускаем эксперимент на людях…