Сергей Подгорный - Взгляд с нехоженой тропы (Сборник)

— Какие же? — спросил Швартин.

— Чтобы понять суть, достаточно даже одного, назову его «потенциал развития». Кому-то это надо было бы объяснять долго, но ты работаешь с электронно-вычислительной техникой…

— Я все понял, — задумчиво потер лоб Швартин. — Действительно… — проговорил он через полминуты. — Они пошли по пути совершенствования самих себя, но каким бы глубоким это качественное улучшение ни было — оно далеко не безгранично. Не надо быть большим специалистом в той же кибернетике, чтобы понять, насколько ограничены возможности этой системы по сравнению с такой, как Человечество. Что же ее ждет? — спросил Швартин.

— Форы, которую века назад обеспечила себе Шамбала в темпах познания, уже не существует. Стоит лишь мельком оглянуться на историю Человечества, чтобы увидеть, с какой стремительностью ускоряется с течением времени ход социальной эволюции и неотделимое от него, диктуемое им познание Мира. Нашей цивилизации нужны уже всего годы на постижение того, на что у Махатм уходили десятилетия. Уровень знаний Шамбалы пока еще выше уровня знаний нашей цивилизации, но Шамбала давно уже не может состязаться с ней в темпах познания и обречена остаться далеко позади. Но, уверен, прежде, чем это случится, между Человечеством и Шамбалой возникнет сотрудничество. Мудрецы, столетия назад сделавшие шаг в сторону из потока социальной эволюции в надежде принести Человечеству счастье и затем вынужденно стоящие в стороне, снова сделают шаг, но на этот раз, чтобы влиться в поток, вновь стать членами человеческого сообщества. Так это будет… Как ты называл нашу экспедицию? — вдруг спросил Евтеев.

— …«Путешествие за призраками», — неловко усмехнулся Швартин.

29

ИЗ ЗАПИСЕЙ СЮНЯЕВА

«В конце каждого этапа Эволюции обязательно появляется нечто качественно новое. Чем ознаменуется Социальная эволюция? Я, пожалуй, уже могу ответить на этот вопрос.

То, что начнется в ее конце, будет эрой Сверхразума. Структурное усложнение общества (социального организма) приведет, а достижения науки сделают возможным объединение всех интеллектов людей цивилизации Земли в некоем поле; мы сетуем, что нами используется лишь малая доля громадных потенциальных возможностей нашего мозга — тогда они будут использованы все.

Человечеству не угрожает превращение в киборгов — это кибернетике угрожает биологизация. Гигантские всепланетные системы компьютеров будут необходимым, но промежуточным этапом перед началом эры Сверхразума. Являясь им в своей совокупности, люди будут своеобразными «нейронами» — информаторами и орудиями Сверхинтеллекта. Возможности отдельного человека той эпохи нам, глядящим с уровня сегодняшних представлений, трудно назвать иначе как сверхъестественными…»

ЧУЖОЙ МИР

Был уже поздний вечер, а Булочкин не уходил из карьера. На дне его, начавшем местами зарастать мелким березняком, лежала густая тень, но верх восточных, почти отвесных стен был еще освещен багровым заходящим солнцем.

Щемяще тихо было на дне заброшенного гранитного карьера. Когда-то гремели здесь взрывы, дробящие спрессованный миллионами лет монолит, а в перерывах между ними надрывались дизеля самосвалов, откашливаясь перегоревшей соляркой, и скрежетали о розовые крупнозернистые глыбы зубья экскаваторных ковшей. И вот ушло все, и теперь казалось, что ничего этого никогда здесь и не было, хотя продолжали валяться полусгнившие, измочаленные колесами доски, часть ржавой гусеницы, куски черного кабеля…

Там, над карьером, извивались ветви и шумели июльской листвой деревья, стаю грачей, неподвижно раскинувших крылья, быстро пронесло в небе над ним, а на сумеречном, неровном дне все было недвижимо, казалось отстраненным от беспокойной жизни наверху, погруженным в грустную и вечную тишину.

Булочкин неподвижно сидел на прохладной гранитной плите, наполненный этим освобождающим от каждодневной неизбежной суеты покоем, смотрел на все багровеющий свет заходящего солнца и чувствовал, что ему не хочется никуда отсюда идти.

Тоскливо было у него на душе. Он подумал вдруг, что этот его покой на самом деле просто апатия и усталость. Лихорадочно жил в горячке неотложной работы, в ежедневно появляющихся заботах и делах, и не было времени толком оглядеться вокруг; что-то неизбежно упускал, что-то не доводил до конца, что-то делал не так — и вот оказался захлестнутым неприятностями.

Булочкину не хотелось о них думать (достаточно было предыдущих бессонных ночей), он чувствовал только, что не хочет возвращаться, хочет до предела оттянуть момент возвращения в город.

Багряная полоса на гранитной стене делалась все тоньше и тускнее, сумрак быстро сгущался, на небе желто загорелись несколько крупных звезд, но Булочкина не пугало, что ночь застает его здесь. С некоторых пор он не делал сверхценности из своего бытия, и это было то немногое, чем тайно в душе гордился.

Звезд загоралось все больше, темная синева неба переходила в черноту, и Булочкин решил разжечь костер. Он вяло поднялся с плиты, без труда насобирал целую груду обломков досок, щепок, каких-то чурок… Дождя давно не было, костер легко загорелся от газовой зажигалки. Блики красноватого света хаотично, но мягко задвигались по отвесной стене, заблестели кристаллы кварца; костер очертил колеблющийся освещенный круг, за которым сразу налился и словно бы загустел мрак, а звезды будто бы потускнели. Когда Булочкин взглянул на небо над своей головой, то, всмотревшись, увидел беззвучное, как во сне, мелькание летучих мышей. Ветер стих после захода солнца, и они выбрались из чердаков полуразрушенных зданий, бывших раньше мастерскими, бытовками и складами.

Булочкин вдруг представил, что снова вернулся в город, в свою запущенную холостяцкую квартиру, всегда почему-то напоминавшую ему комнату в Доме для приезжих, к своей работе, в полезности которой окончательно разуверился благодаря новому начальнику отдела, к своим конфликтам и долгам, к приятелям, которым был так же мало нужен, как мало нужны ему они, к измене Ольги… и чуть не застонал от ощущения беспросветной пошлости, никчемности такого существования.

Когда-то, в классе девятом или десятом, Булочкину казалось, что наделал слишком много непростительных глупостей, и он мечтал тогда начать жизнь сначала, но только обогащенным этим своим, как тогда считал, «громадным опытом». Сейчас, у костра в заброшенном карьере, Булочкин уже не верил, что если начать жизнь сначала, даже обладая всем опытом ранее прожитого, можно прожить, как когда-то мечталось. Он был уверен, что рано или поздно обстоятельства все равно запутают и подчинят себе. Он был уверен в могуществе обстоятельств, и ему не приходило в голову объяснять их силу своей слабостью.