Вильям Александров - Планета МИФ

Он посмотрел мне в глаза, и стекла его очков как-то настойчиво и укоризненно блеснули.

Я взял конверт, растерянно повертел его. Надписи не было.

— Спасибо, — сказал я. — Спасибо…

Я оглядел комнату. Стеллажи с книгами, диван, шкаф, письменный стол и еще небольшой столик, заваленный журналами. Карта полушарий во всю стену.

— Далеко она сейчас?

— Далеко-о… — Он подошел к стене и отыскал на карте крошечный островок между Австралией и Огненной Землей. — Где-то вот здесь, а может, поближе сюда. Они там на корабле… Звезды южного полушария…

Мы смотрели вдвоем на эту крошечную точку и молчали.

Потом рядом с картой я увидел звездный календарь. Это был многолетний календарь, и пометки ка нем, сделанные, видимо, ее рукой, шли откуда-то очень издалека.

— Сколько же лет она здесь, на этой станции?

— Да, пожалуй, лет пятнадцать будет. Раньше нас всех. Но дело не в том, что раньше. Поглядите… — он указал на маленький столик, заваленный журналами и книгами.

Я подошел к столику, взял несколько журналов, полистал. Всюду звездные снимки, туманности, спирали… И всюду ее имя на разных языках.

— Весь мир ее знает, — сказал он с гордостью, — нашу Инну Михайловну.

Он постоял еще, подумал и вдруг сказал:

— Послушайте, а чего вам ехать назад, на ночь глядя. Оставайтесь здесь, в этой комнате. Переночуйте. А завтра поедете…

— Не знаю… Имею ли я право?..

— Право? Она ругать меня будет, если узнает, что я отпустил вас, оставайтесь!

— Ну что ж…

Он принес подушку, матрац, одеяло, пожелал спокойной ночи и ушел.

А я сел на диван и сидел так бог знает сколько — без движения, без мыслей, просто так, наедине с этими огромными молчаливыми полушариями на стене и крошечной точкой где-то внизу, в правом углу.

Потом я достал конверт, разорвал его и прочел:

«Здравствуй! Я знала, что ты придешь, ты не мог не прийти. Где бы ты ни был, ты не мог не думать обо мне, потому что, вспыхнувшая для нас обоих однажды, эта звезда не могла погаснуть для одного. Она погасла бы и для меня. А для меня она светит всю жизнь, я лечу к ней, и я благодарна тебе за это, хотя тебя нет со мной. Но это не важно. Вернее, не в этом дело. Главное, что она светит мне, согревает меня все эти годы. Спасибо тебе! Если б ты знал, сколько писем я написала тебе, сколько слов самых лучших наговорила тебе, сколько раз вместе с тобой решала, как поступить, и, кажется, решала правильно.

Сейчас я уезжаю надолго.

Другие звезды будут светить надо мной, другая года будет плескаться за бортом, и небо, и берег, и скалы — все будет совсем другое. Но ты не думай, она всегда со мной, наша звезда, самая далекая и самая близкая.

Прощай!»

Была уже глубокая ночь, все стихло давно вокруг, а я все сидел в темноте, зажав в руке этот проклятый листок, вместивший столько тоски и счастья, и все пытался вдохнуть полной грудью воздух, но никак не мог это сделать. А потом, когда я почувствовал, что мне совсем уже нечем дышать, я подошел к окну и распахнул его настежь.

Огромные, невероятной величины звезды висели в чёрном небе. Они ударили в сердце своим холодным светом, и от этого стало еще тоскливее.

А там, дальше, далеко-далеко, где угадывалось неслышимое отсюда море, слабо светился какой-то огонек. Он то вспыхивал, то умирал во мгле, потом опять вспыхивал и опять угасал… Но от этого такого слабого света почему-то стало теплей на душе.

Потом я увидел еще другие огни, они слабо светились там, за дальним склоном, их было много, они тихо мерцали, это были чьи-то окна, чьи-то дома, это была жизнь…

Уже утром, на рассвете, я открыл пишущую машинку, стоящую с краю стола, и напечатал три слова: ПРЕКЛОНЯЮСЬ ПЕРЕД ТОБОЙ. И подписался: ВИКТОР.

Он стоит теперь в музее нашего города, в главном зале на самом видном месте — первый звездолет, ушедший в глубины вселенной и пропавший без вести.

Иногда я прихожу сюда, стою неподалеку, смотрю сквозь стекло на его прекрасное вытянутое серебристое тело, устремлённое куда-то в самый верхний угол высокого венецианского окна, и мне кажется, что он просто прилег передохнуть, что по ночам, когда никто не видит, он бесшумно взлетает отсюда и продолжает свой путь к звездам…

Одна за другой приходят экскурсии — курортники, курсанты военных училищ, но чаще всего — школьники. Они стоят вокруг, затаив дыхание, и слушают экскурсовода, который рассказывает им, что в составе экипажа была уроженка нашего города, ее имя выбито на постаменте первым.

Экскурсовод рассказывает, какая это была замечательная женщина, перечисляет ее научные труды, говорит, что всю свою жизнь она посвятила науке, а я вспоминаю белесую девочку, которая стояла тогда на трамвайной площадке, прижавшись лбом к вагонному стеклу, и плакала…

Планета МИФ

Машина

Домой я вернулся поздно. Заседание юбилейной комиссии по проводам двадцать второго века затянулось. Никто и не предполагал, что возникнет столько вопросов, связанных с нашим Университетом — я уж не рад был, что попал в число почётных выпускников. На меня взвалили доклад о проекте Всемирного кибернетического центра; доказывать, что на мне висят еще две несданных рукописи, было бесполезно — на каждом что-то висело, и каждый должен был что-то делать…

Разъезжались мы безмерно усталые, и все-таки настроение у всех было приподнятое, я видел. Пусть пока еще многое было неясно, далеко не все учтено и осмыслено, — общая картина идущего к своему завершению века начинала вырисовываться перед нами во всей своей грандиозности.

Дежурный автолет доставил меня к моей сто двадцать седьмой башне за три с половиной минуты, а скоростной лифт перенес с третьего — транспортного — на второй, жилой, ярус города еще быстрее — минуты за две. Еще минута в горизонтальном лифте, и я входил в свою квартиру, входил и слышал, как торопливо, словно жалуясь, защёлкали электронные реле: включались душевая, гостиная, информатор и кухня — там уже давно был готов заказанный мной ужин, и теперь он, видимо, готовился заново — дефектоскоп забраковал его.

Информатор только стал мне рассказывать, кто звонил и по какому поводу, как тут же вспыхнула вогнутая стена-экран в гостиной и я увидел на ней человека, которого любил, боготворил и которого уже потерял надежду увидеть.

— Аллан! — кинулся я к стене. — Наконец-то! Как я рад!

Я протянул руки, он протянул свои, и, хотя я натолкнулся на холодный, безжизненный пластик, создающий иллюзию глубинного изображения, мне показалось — мы все-таки почувствовали друг друга.