Леонид Панасенко - Садовники Солнца (сборник)

— Не знаю, — ответила Нина. — День, похоже, обещает быть добрым… Климатологи постарались… Не знаю, не люблю загадывать, Илюша. Пошли!

Казалось, выставка отшумела.

Не то что интерес к ней ослабел или зрителей поубавилось, нет. Но мир уже успел подивиться и пространственным гравюрам Матвея Политова, и пейзажам Шандора Кэмпа с изменяющейся реальностью. Время, когда смотрят, прошло. Началось время суждений и споров.

Экспериментальные картины изобретательного венгра «Луг» и «Дом на опушке» вызвали лавину противоречивых откликов. Одних они завораживали, других — настораживали. Шандор запрограммировал их движением. Он ввел также в электронную сущность изображения причинно-следственную связь. Если над лугом, например, появились тучи, то менялся и свет картины, приходил ветер, под гребенкой которого никли травы и полевые цветы.

Илье и Калию повезло.

Они подошли к полотнам, когда на рыжей опушке, по-октябрьски холодной и полуголой, начали хороводить сумерки. Краски дня гасли на картине не сразу, а местами, как в жизни. Деревья толпами уходили в сумрак, зябко вздрагивали ветки осины, остановившейся у плетня, из леса осторожно выползал туман…

«Как странно, — подумал Илья. — Это не экран, сразу видно. Кусок холста. И на нем живая жизнь. Мечта всех художников, которые жили когда-либо на земле. Безумная, безнадежная мечта… Вот она. Передо мной!»

В доме, что темной глыбой примыкал к опушке, вдруг зажглись два окна. Зрители ахнули.

— Кто же он все-таки — Шандор? — Калий пожал плечами.

Они вышли из зала и остановились на открытой галерее, опоясавшей главный выставочный зал. Внизу плескалось море. Волны к берегу шли невысокие, ленивые и не то что взрываться — даже шипеть не хотели. Ныряли в гальку потаенно, бесшумно, расползались клочьями пены, которая тут же таяла.

— Художник, программист? Или то и другое одновременно?.. А маэстро Калий. Кто он такой? Скульптор или…

— Ты чего? — удивился Илья. — На Кэмпа нападаешь — ладно. Но Калия не тронь. Я его люблю.

— Спасибо! — улыбнулся Калий. — Знаешь, у меня на прошлой неделе сломался «Джинн». Поэтому я сейчас в тоске и неведенье. А ведь в прошлые века монументалисты понятия не имели, что со временем появятся «машины творчества».

— Так уж и творчества, — возразил Илья. — Обычные копировальщики. Ведь «Джинн» без образца или рисунка даже прямую линию не проведет. Кстати, почему ты не заказал себе нового помощника?

Калий махнул рукой:

— Их серийно не выпускают. Да и привык я к нему, черту. Придется ремонтировать.

Илье вспомнился душный июльский вечер, когда он впервые отправился к Калию домой.

«Предводитель» художников жил уединенно, на окраине города. Его голубой модуль так сросся со старым садом, дорожками и какими-то пристройками, что, казалось, не только летать — даже ползать ему не дано. Хозяина Илья нашел за домом. Калий сидел на глыбе мрамора — местами белой, местами грязной — жевал бутерброд и одобрительно поглядывал на шестипалого робота, приплясывающего на огромной мраморной заготовке.

«Примеряется», — пояснил Калий и показал изящную миниатюру, вырезанную из светлого пласта.

«Несоответствие материалов, — Калий кивнул в сторону «Джинна». — Я его озадачил сей прекрасной девушкой. А он, видишь ли, упорствует. Говорит, что пальцы, удерживающие маску, получатся чересчур хрупкими. Мрамор, мол…»

«Джинн», наконец, принял какое-то решение. Обе лазерные приставки его запульсировали, по камню запрыгали голубые блики. Робот затрещал, заискрил, будто наэлектризованный, а у Калия пропало последнее сходство со скульптором. Всамделишный тебе средневековый алхимик, добывающий вместе с «чертом» то ли золото, то ли философский камень.

И хоть «Джинн», как выяснилось потом, вел только грубую, первичную обработку камня, но вот не стало его — и Калий в растерянности. «Еще одна задача для Службы Солнца, — отметил Илья. — Всегда ли удачен симбиоз человека и машины? Какие пределы его? Насколько творчество поддается механизации?»…

— Так и быть, — сказал Илья. — Как только доведу Анатоля до ума, займусь твоей неразделенной любовью к «Джинну». А теперь давай прикинем, где мы разместим «Славян». Весь берег перед тобой.

В Алушту они прилетели утром.

Илья хотел сначала побывать в дельфинарии, посмотреть похорошевшую после реконструкции Генуэзскую башню, а уж потом, отведав знаменитых алуштинских чебуреков, заняться выставкой. Однако Калий, завидев белый купол выставочного зала, который, казалось, объединял море и берег, тотчас свернул к нему. Шел быстро и молчаливо. Только на берегу сказал, что купол напоминает ему Медведь-гору, вернее — медвежонка. Белого, смешного медвежонка. А дальше было бесконечное хождение по залам, спокойное созерцание и взрывы эмоций, пока, наконец, они не наткнулись на загадочные полотна Шандора. Только к полудню, в полном смятении чувств, Илья и Калий очутились на открытой веранде.

К полудню пришла жара.

Она незримо нахлынула то ли от Кипарисной горки — настоянная на хвое и тонком аромате желтых цветов испанского дрока, то ли низверглась с горы Кастель, нахлобучившей на самый нос шапку леса, а то, может, пришла и вовсе издалека — с лиловых холмов, что жались поближе к Демерджи. Там по воле климатологов опять цвела лаванда.

— Вот там и разместим «Славян», — ожил вдруг Калий. — На склоне. Где кипарисы. Только, боюсь, крутовато там. А проекторов много — попробуй их укрепи.

— Что там пробовать, — Илья на глаз прикинул крутизну склона. — У меня во-о-от такие навыки альпиниста. Правда, с ботаническим уклоном, но это, брат, ничего не значит.

— Тогда пошли, — обрадовался Калий.

Собирался вечер. Ранний, еще невесомый, опять-таки, как и жара, приходящий с ближних гор. Казалось, кто-то потихонечку подливает в долину мрак. Он подливал, а дальние отроги все еще горели и плавились в остатках солнечного огня. Мрак поначалу хоронился в щели, сгущал до фиолетовых тонов тени, чтобы потом, через час-полтора, затопить и маленький городок, и долину.

В этом, конечно, был свой обман. Но Илья, обычно точный в своих ощущениях, сегодня почему-то был рад обманываться.

Калий стоял рядом и смотрел на засыпающее море.

Толпа теснила их к перилам. На галерею продолжали прибывать люди — из города, с набережной.

«Какой молодчина», — подумал Илья, глядя на усталое лицо товарища. Расчет Калия оказался поразительно верным: галерея была единственным местом в городе, откуда композиция Жданова просматривалась целиком. Кроме того, почти все посетители выставки, закончив осмотр, выходили на галерею подышать морем. Выходили и… натыкались взором на исполинскую фигуру Ильи Муромца, вздыбившего своего коня на сей раз почти у кромки прибоя.