Ольга Онойко - Дикая раса

Пасть врага открывается, но горлом идет кровь, и нельзя разобрать слов.

Л’тхарна выпрямляется и толкает М’рхенглу коленом. Тот мешком валится вперед, в песок, и из-под тела начинает растекаться кроваво-черная лужа.

Не умрет. Это только левое сердце.

Начать с того, что им не стоило вспоминать, кем был зачат во чреве Суриши выводок Л’тхарны. «Аи Р’харта!» Им не стоило вспоминать, потому что это свидетельствовало об ущербности их ума.

Сторонники древней чести. Ар-ха. Они находили великими воинами тех, кто обратился в пепел под бомбами х’манков, и тех, кого сожрали нукты, и прочих, обретших подобную смерть. Так много доблести, столь достойные судьбы.

В действительности у них была только Цмайши, старая, сама ставшая хитрой точно х’манк за все те годы, когда человеческая колония на Диком Порту существовала благодаря ей. Сестра Р’харты, которой, по слухам, побаивался когда-то сам грозный брат. Навряд ли юной она мечтала о таких заслугах, какие обрела после поражения, но она была одной из тех, кто поднимал человечество из праха.

Лишь ради того, чтобы сжечь последние силы в новой войне.

Древняя честь. Пора бы понять, что от нее остались лишь старые кости.

Тогда, за два дня до нападения, совет мужчин бушевал, а Л’тхарна сидел неподвижно, прикрыв глаза, и думал о Р’йиххарде. О том, долго бы длились споры, намерься Р’йиххард, могущественный х’манк, изменить слову, данному Л’тхарне. Изменить слову и вновь ввести патрулирование над колонией, вернуть орудия в гнезда по периметру, отнять у людей индикарты… М’рхенгла, малоумный, у тебя есть индикарта? Она дана х’манком, ну же, избавься от такого позора!

— …тысячи поколений героев! — завершал тот свою речь, и Л’тхарна должен был отвечать.

— Что проку в славе твоих прадедов? — медленно сказал он тогда, глядя прямо перед собой. — Чего стоят теперь их победы? Где их добыча, где их оружие? Обращены в прах — и это лучшая из судеб. Что до худшей… знаешь, что есть у х’манков такое слово — «музей»?

— Ты знаешь все х’манковские слова, без сомнения, — плюнул М’рхенгла. — Как же иначе ты поймешь, что тебе велят? Х’манк будет недоволен таким глупым человеком. Л’тхарна аи Р’харта! Вспомни о нем, о твоем отце! Он любил х’манков, о да, за их кости, белые и гладкие!

Зрачки сына Р’харты стали двумя вертикальными чертами в море кипящего золота. Он резко выпустил когти и снова втянул, но в прочем остался невозмутим.

— Мой отец носил украшения из костей х’манков, — тяжело проговорил Л’тхарна. — Он доблестно проиграл войну, торжественно погиб и с честью погубил человечество, положив конец нашей власти в Галактике. Я не намерен уподобляться моему отцу.

— Кому же ты желаешь уподобиться? — насмешливо спросил М’рхенгла.

— А ты не заботься об этом, — низко прорычал Л’тхарна. — Не заботься. Достаточно, что я позабочусь о мясе для женщин и для детей. Я позабочусь о мясе и стали, о малоумный, и о спокойном небе, и о многих вещах, которые не вместятся в твой разум. В моих мыслях х’манки и люди, Хманкан и Кадара, а в твоих только груда старых костей, из которых ни одну ты не добыл сам.

М’рхенгла зарычал, обнажив клыки и подавшись вперед.

«Теперь у него только два сердца».

— Двадцать девять, о клинок в моих ножнах, их двадцать девять, — урчит Д’йирхва, переплетая волосы Л’тхарны в соответствии с числом его почетных побед.

— Ты заслуживаешь любого почета! — с наслаждением говорит Эскши.

Л’тхарна бы не отказался сейчас посмотреть на своих детей. Но в этом Эскши, увы, предпочитала следовать древним правилам. До инициации имени отца им не знать. Тем более теперь, когда он стал вождем не только на деле, но и на словах.

Д’йирхва заканчивает и сгребает его косы в горсть. Л’тхарна коротко взрыкивает, ноздри его нервно дрожат: собственные волосы неприятно пахнут чужой кровью. Он бы с удовольствием вымылся, но переплести косы следовало до того.

— Кровавоволосый, — говорит Д’йирхва, легко проводя кончиками когтей по его плечу. — Теперь мы словно наши отцы, ибо твой был вождем, а мой — его «вторым лезвием». Можешь укусить меня, если прогневаешься, но ты и впрямь точно воин древности.

— Помнишь, как это сказала моя мать? — напоминает Л’тхарна. — Ты был тогда рядом.

— Помню.

— Она полагала меня гордым, как воин древности.

— Пусть о твоих достоинствах скажут те, кто ест у тебя из рук, — недовольно цедит Эскши.

— Сегодня я одержал победу над теми, кто воистину был подобен воинам древности.

Эскши презрительно фыркает и выпрямляется во весь рост. Она в полтора раза выше Л’тхарны, и пусть намного уступает в росте старейшинам, заставшим еще времена процветания на родной Кадаре, но она не менее яростна, а в быстроте и ловкости никто не осмелится с ней состязаться.

— И ты заслуживаешь почета! — грохочет она. — Д’йирхва! уйди и дай мне искусать моего мужчину.

Д’йирхва смеется.

— Никакого почета, — отвечает Л’тхарна, глядя, как занавеси сходятся за соратником. — Я не видел выхода. Это не был честный поединок.

— Любой, кто видел, подтвердит!

— Эскши, мать моего выводка, вспомни, за пятнадцать лет ложилась ли ты спать голодной? Был ли день, в который ты не видела мяса? Знавала ли ты унижение?

— Нет, отец моего выводка. Я правильно выбрала отца для новых людей.

Л’тхарна фыркает и оскаливается. Встает, расхаживает по широкому и пустому покою. Эскши, сидя на четвереньках, следит за ним искрящимися зеленоватыми глазами.

— Я брал мясо с руки х’манка, ты знала это и ела.

— Все ели. Многие ли из них были бы живы сейчас, отказавшись?

— М’рхенгла отказался. И последний раз он ел досыта на Кадаре, тридцать лет назад. Он только кажется сильнее меня. Все его нутро — сплошная болезнь.

— Зря ты его не убил.

— Слышу голос женщины, — Л’тхарна передергивает ушами. — Это постыдно.

— Убить слабого?!

— Он ослабел, храня древнюю честь. Он смел. Меня превознесли как победителя, а я не заслуживаю такой славы.

— Зато теперь станут говорить, что ты мягок сердцем.

— Я слышал о себе и худшие вещи.

— И все это — правда.

Л’тхарна останавливается, разворачивается к ней. Разлетаются косы, тяжелые серьги глухо брякают. Эскши пригибает голову, встречая его взгляд, но на ее губах нет и намека на гневный оскал, лишь понимание и горечь. Сын Р’харты молчит.

— Люди научились лгать, — говорит женщина. — Хорошо лгать. Но такую ложь смог бы измыслить только х’манк.

— Ты молчала пятнадцать лет.

— Я каждый день ела мясо.