Зиновий Юрьев - Чужое тело, или Паззл президента

Никак не выходили у Петра Григорьевича из головы слова сумасшедшего старика «пока жив». А вдруг не успеет? А вдруг сам богу душу отдаст прежде чем… И оставит его опять вздрагивать в тоскливом отчаянии при мысли о черном бездонном провале. Ох как непросто было решиться переступить черту, ох как непросто. Но уж раз решился, откладывать не хотелось. Да что не хотелось, просто невмоготу было. Он поймал себя на том, что уже который раз за последние дни поглаживает свою всё еще воображаемую русую бородку на годом своем подбородке. Нет, ждать было положительно нельзя. В конце концов, если он чего-то все-таки добился в этой жизни, то добился не потому, что без конца занимался русским типичным самоедством, а потому, что не боялся принимать решения. Принимал. И непростые, ох какие непростые были иной раз эти решения. Бизнес вообще мямлей не приемлет. А об отечественном и говорить не приходится. Это ведь скорее война. И не решишь, когда отступить, а когда подняться и броситься в атаку, не выживешь.

Он набрал номер Семена Александровича. Один гудок, второй. Сердце у него испуганно трепыхнулось. Господи, неужели он…

— Да, кто это? — рявкнула трубка, и Петр Григорьевич испытал давно забытое чувство острой радости — жив!

— Это, Семен Александрович, ваш…

— Да, да, я вас уже узнал. Ну что?

— Что «что»?

— Решились?

— Да.

— Ну и прекрасно. Может, вы сумеете завтра подъехать ну, скажем, к двенадцати?

— Туда же?

— На место нашего первого свидания.

— Что… а… да-да, конечно. В двенадцать?

— В двенадцать.

— Хорошо, буду.

Утром Петр Григорьевич взял из сейфа триста тысяч, подумал и положил их в пластиковый пакет. В полдень он уже сидел на лавочке и невидящими глазами смотрел на строчки, высеченные на постаменте памятника. «Душа в заветной лире мой прах переживет и тленья убежит…» На соседней скамеечке парень и девушка держались за руки и смотрели друг на друга влюбленными глазами, а старушка напротив них с нескрываемым любопытством наблюдала за ними, словно ожидала, пока от держания рук они перейдут к объятиям. У девушки был голый по моде пупок, хотя осенний ветерок был таким прохладным, что не голый пупок демонстрировать надо, а теплую курточку. И как это ей не зябко, подумал было Петр Григорьевич и тут же усмехнулся. От ребят, похоже, прямо жаром веяло, так бушевали в них гормоны. Кажется, присмотрись и увидишь, как они словно мошкара роем жужжат вокруг них. А что, он, конечно, с голым пузом в скверике сидеть уже не сможет, даже и в новом его, так сказать, обличье. И мужики пока что пивными своими брюшками не хвастают, да и возраст даже в новом теле будет уже не тот, но гормоны в нем еще попузырятся. Ну, слава богу, вон и сумасшедший его гений ползет потихонечку.

Семен Александрович выглядел сегодня еще хуже, чем накануне. И руки у него, похоже, тряслись, как он этого в прошлый раз не заметил. Паркинсон это, кажется, называется. Не здороваясь, он сел рядом с Петром Григорьевичем и с любопытством посмотрел на пластиковый пакет у него в руке.

— Это что… а… догадываюсь, старику бутерброд притащили? Зря, потому что я еще полон геркулесовой каши, будь она неладна. Только ей и живу… если… что если? Ах да, если это можно назвать жизнью.

— Да нет, Семен Александрович. Там деньги. Ровно триста тысяч рублей.

— Интересно, очень даже… интересно…

— Что вам интересно?

— Неужели столько денег бывает? Я, знаете, Григорий Петрович, всё больше в пределах сотни считаю. Пачка геркулеса, пакет молока полуторапроцентного, хлеб подешевле, сахар. А кому эти деньжищи?

— Вам.

— Мне? Это что, задаток?

— Он самый.

— Да как вы смеете, — вдруг рассердился старик и тут же обмяк. — А что, собственно, смеете, сам… как бы это выразить… не знаю и не ведаю… А хотите, я сейчас эти деньги достану и по ветру пущу? В прямом, так сказать, смысле? Куда там сцене из «Мастера и Маргариты» Булгакова? Хотите?

— Да что вы, дорогой Семен Александрович, — испугался Петр Григорьевич, — зачем это вам?

— Зачем? — Старик пожал плечами. — И действительно, зачем? Ну, тогда я ими так распоряжусь. Во-первых, на могилке матери плиту уложить… Отца своего я вообще не помню и не знаю. А во-вторых… сейчас вспомню… я об этом часто думал, наглядно так… представлял… Была у меня когда-то лаборантка Зоечка. Сейчас ей лет, по-моему, под семьдесят. Хорошая душа… Жива она, жива, каждый год мне 23 февраля звонит, с праздником защитника отечества поздравляет. Это я-то защитник… Пошлю ей двести тысяч. Вот удивится старушка… М-да… обязательно удивится. Ну, если не передумали, давайте денежки.

— Вот, пожалуйста. Можете пересчитать.

— Зачем?

— И то верно, незачем… Я, Семен Александрович, уже… как бы поизящнее выразиться… Тело себе подыскал.

— И он что, согласен? — вдруг не то засмеялся, не то закудахтал старик.

— Понимаю ваш юмор. Меня интересуют некоторые детали.

— Валяйте, друг мой. Хотя чего валять… — Семен Александрович потер себе лоб. — Совсем голова плохо работать стала. Так что вы хотели спросить?

— Скажите, а вы уверены, что в новой моей голове будет прописан, если можно так выразиться, только один человек — я, а не коктейль из прошлого владельца головы и меня? Я, как и абсолютное большинство моих соотечественников вырос в советские времена в коммуналке, но давно уже привык к отдельной квартире. Если вы, конечно, понимаете, о чем речь.

— Ну, вообще-то в этом мире можно быть твердо уверенным только в одном — в чем? Да черт его знает. Пожалуй, только в том, что всё когда-нибудь кончается. А что касается вашего вопроса… По всему выходит, что прежняя память будет стерта. Ну, может какие-то глубоко спрятанные воспоминания… детства, например, и могут всплывать в какие-то моменты… Вспомните вдруг, например, какую-то конопатую девчонку в чулках в резинку и как ваше маленькое сердечко билось при виде ее и заходилось в сладостных мечтах… Чем она вам в конце концов помешает?

— Кто?

— Как кто? Конопатая девочка в чулках в резинку.

— А в остальном?

— Чего вы так уцепились за чистоту… А, да… Чистоту вашей памяти. Да. Ну мало ли что может всплыть из самых ее глубин… Я вот сидел недавно и работал, а в голову вдруг невесть откуда-то вплыло: гром гремит, земля трясется, поп на курице несется, попадья за ним пешком, подгоняет помелом. Помелом… А? А может, ремешком? Или посошком. Черт ее знает, чем она подгоняла бедного супруга. А потом сообразил, что не то слышал, не то сам напевал эту детскую глупость лет шестьдесят с лишним тому назад. Представляете? И где, спрашивается, были поп, курица и попадья все эти годы? А черт их знает в каком мозговом придонном иле они прятались. Ну и что, прожил я целую жизнь, пусть дурацкую, но всё-таки жизнь, и никто из них, ни поп, ни попадья, ни тем более курица меня совершенно не беспокоили и мне не мешали. Так что не волнуйтесь, в главном будете вы всё тем же бизнесменом… Сколько вам, между прочим?