Что-нибудь светлое… Компиляция (СИ) - Амнуэль Павел (Песах) Рафаэлович
Он знал, что это. Бесконтактное квантовое наблюдение. Спонтанное и шокирующее. И потому он ничего не мог сделать ни здесь и сейчас, ни там и тогда.
Запах жареной картошки. Запах тюбика с черной ваксой — утром, почистив туфли, он бросил тюбик на обувной ящик, торопился, и теперь этот запах смешивался с запахом картофеля… ужасно.
Отец поцеловал маму в затылок, поправил завиток волос и, вздохнув, будто его заставили оторваться от любимого занятия, направился к окну. Высунулся наружу и присвистнул.
«Увидел? — спросила мама, не поворачивая головы. — Правда, потрясающе?»
«Здорово! Откуда их столько?»
«Летят на юг, наверно. Остановились на отдых».
«А гомон какой! Если останутся на ночь, невозможно будет уснуть».
Гомон? Только сейчас Игорь не услышал (слышал он этот звук давно, но как фоновый шум: так слушаешь и не слышишь несущую частоту радиоприемника), а воспринял, наконец, сознанием хлопанье крыльев, гортанные птичьи крики, шелест автомобильных покрышек по асфальту, и еще кто-то говорил под окном на иврите, двое, мужчина и женщина, а издалека донесся звук сирены — то ли полицейской, то ли «скорой», он так и не научился их различать.
За кухонным окном, выходившим на довольно шумную улицу, росли два дерева — слева от окна и справа, их невозможно было увидеть с того места, где стоял Игорь, а подойти ближе и убедиться в том, что представилось ему в воображении, он не мог. Цапли. Тами говорила о цаплях. Игорь видел однажды — не здесь, а в северном Тель-Авиве, в районе университета — деревья, на которых сидели цапли. Цапли были небольшими, Игорь почему-то представлял, что они должны быть размером с журавлей, а журавли — как аисты, а аисты ростом чуть ли не с человека, недаром они даже могут нести в клюве запеленатого младенца… Нелепые мысли.
На деревьях сидели цапли — Игорь не видел, но точно знал, будто вместе с отцом выглянул на улицу.
«Потрясающе! — воскликнул отец. — Как думаешь, Рай, они едят хлеб?»
«Может быть. Но это ж не воробьи, Володь. Вряд ли едят крошки».
«А если…»
Отец не договорил, прошел к столу, где в целлофановом мешочке лежала нарезанная буханка, достал горбушку и вернулся к окну. Протянул ладонь, на которой лежал хлеб…
«С руки не возьмут, — сказала мама. — Это ж не голуби, Володя».
Зазвонил мобильный, и Игорь не сразу сообразил — где. На кухне там и тогда? На столе в гостиной — здесь и сейчас? Ответить он не мог все равно, рука затекла, но он так и не смог сменить позу, а на кухне и вовсе не ощущал своего тела. Телефон все громче играл «Турецкий марш», и Игорь понял, что музыка звучит сейчас и здесь — там и тогда у отца на телефоне был простой зуммер, у мамы играла мелодия «Золотого Иерусалима», а на его собственном аппарате играла в те дни секвенция Баха. Телефон звонил здесь и сейчас, и под маршевую мелодию Моцарта все произошло — там и тогда.
Хлопанье крыльев. Громкое. Еще громче.
Музыка Моцарта в телефоне. Громкая. Еще громче.
Крылья музыки.
Окно. Силуэт отца с вытянутой рукой.
На полу темное пятно в форме вытянутой руки.
Цапля. Большая, бело-розовая, машет крыльями так, что по кухне пробегает волна свежего воздуха, ветер, хлопки, цапля то ли хочет схватить клювом хлеб с ладони отца, то заглядывает в кухню.
«Цапля», — сказала Тами.
Игорю послышался ее голос — громкий, испуганный. Или это сказала мама, повернувшаяся от плиты и мгновенно понявшая то, чего еще не осознал отец?
Он наклонился вперед, вытянул руку с хлебом так далеко, как только мог, он будто говорил птице: «Бери, это тебе», цапля хлопала крыльями, не приближаясь, а отец все дальше высовывался из окна, и Игорь рванулся вперед, чтобы перехватить… пальцы крепко вцепились в угол ящика, оторвать невозможно, и в кухне он не мог сдвинуться с места, только присутствовал, смотрел, слышал, чувствовал запахи…
«Мама!»
Мама и без его крика (да и слышала ли она?) бросилась к окну, а папа перевалился через подоконник; он понял, наконец, что происходит, но центр тяжести его тела находился уже в воздухе над улицей, и он ничего не мог сделать, бессильно размахивал руками, хлеб выпал, и Игорь, хотя ему и казалось, что он не видит ничего, кроме папиного тела, уже не существовавшего, казалось, в мире живых, все-таки разглядел и то, как цапля, едва не царапнув крылом голову отца, подхватила выпавшую горбушку и исчезла.
Мама успела схватить отца обеими руками за пояс. Хорошо, что отец носил пояс, иначе… Игорь вспомнил, что в последнее время отец не терпел пояса, никогда их не носил, даже если брюки сползали. Только сейчас и здесь (тогда и там!) он понял причину, ужаснулся, мама тянула изо всех сил, отец размахивал руками и кричал что-то под музыку Турецкого марша, продолжавшего свое шествие в гостиной…
Мама втянула, наконец, отца в кухню, господи, закончился кошмар, отец не выпал, все хорошо.
«Все хорошо!» — подумал Игорь.
Тогда это случилось. Отец сделал движение, будто стряхивал с себя ту самую цаплю, мама не удержалась на ногах, повалилась на спину и…
Игорь видел, но ничего — ни-че-го! — не мог сделать.
Падая, мама ударилась виском об угол стола. Тихо вскрикнула, и это был единственный звук перед тем, как она умерла.
Когда мама упала на пол, жизни в ней уже не было. Игорь понял это сразу, потому что заглянул в ее глаза. Он ловил мамин взгляд всю ту бесконечную секунду, пока тело оседало на пол и поворачивалось, укладываясь в неудобную позу, в какой он маму и нашел час или два спустя, вернувшись домой с работы.
Мама лежала, раскинув руки, и в глазах ее была пустота.
Папа… Он опустился на колени, провел рукой по лбу своей Раи, коснулся струйки крови на виске, оглянулся в сторону окна, где не было уже цапли, даже дома на другой стороне улицы не было видно, если смотреть, сидя, как отец, на корточках. Только небо. Серо-голубое тель-авивское предвечернее небо.
Мелодия Моцарта свернулась и звенела, угасая и повторяясь, будто звуковой фрактал. Пятнышко на полу свернулась и стало похоже на змею, кусавшую свой хвост. Все повторяло себя, все оставалось собой, все запоминало себя, чтобы вернуться и повториться вновь…
Игорь наклонился к отцу, прошептал: «Вставай, все кончено, мамы нет больше». Отец не сопротивлялся, он, как бездушная кукла, повис у Игоря на плече. Игорь ощутил тяжесть отцовского тела. «Я смог?» — подумал он. Наверно. Он больше не видел пятна. Он больше не ощущал мурашек в ладони, вцепившейся в угол шкафчика. И мелодия Моцарта смолкла, оставшись в другом мире, в другом восприятии, куда он, возможно, еще вернется, а может, не вернется никогда.
Он не хотел, чтобы отец видел маму мертвой. Он выволок отца из кухни, протащил на себе по коридору до спальни и опустил на кровать. Отец посмотрел на него, не видя, — глаза его были пусты, как глаза мамы, только это была другая пустота. Не смерти, а отсутствия.
И все.
Голова закружилась, Игорь сумел, наконец, отлепить пальцы от обувного ящика, не удержал равновесия и повалился, больно ударившись о стену. По левой руке бежали мурашки, а в гостиной беспокойный телефон опять — в который уже раз — надрывно заиграл Моцарта.
Игорь поднялся, покачиваясь, как моряк на палубе в шторм. Мир не качался, мир был вполне устойчив, и Игорь тоже достаточно быстро пришел в себя: кухня, отец, мама, цапля, кровь у мамы на виске, отец в спальне — все это стало памятью, и сейчас Игорь не мог самому себе сказать, было ли это реальностью или неожиданной галлюцинацией, наложенной на реальность истинную, совместившуюся с ложной, как это происходит с наведенной памятью.
Значит, вот как оно все было…
Вот почему отец так реагировал на случившееся, вот почему память его закуклилась, стала своеобразным фракталом, математической абстракцией, формулой, повторявшей себя.
Но кто приволок на себе отца в спальню?
«Не я же, в самом деле, меня тогда не было дома, я вернулся через час или два и застал папу на полу за шкафом…»
