Георгий Гуревич - Приглашение в зенит (авторский сборник)

— Мы построили теорию, потому что себя считали самыми глупыми, — говорил Кнудсен.

И теория была построена его школой. Начался следующий…

Этап 8. Окончательная отделка.

Два героя будут в этом этапе: мастер отделки и мастер окончания, два брата Кастелья, математики, аргентинцы родом — Мауричо и Яго.

Светочем был младший — Мауричо, математический гений с младенческих лет. Биографы восхищались им и воспевали его, ставили в пример молодежи, и зря. Гением можно восхищаться, подражать ему нельзя.

У Мауричо были гениальные гены; формулы для него были проще, чем слова; он решал уравнения, как поэты создают стихи. Поэт математики! И решал то, что всех других ставило в тупик. В том было его счастье и несчастье. Он способен был продолжать, когда другие останавливались в бессилии… и не начал ничего фундаментального. Честно признавался: “Не люблю блуждать в потемках”, то есть начинать на пустом месте. Искал и предпочитал проблемы, которые могли быстро решиться. При жизни считался виртуозом науки; а после смерти — Мауричо рано погиб в автомобильной катастрофе — биографы с трудом объясняли, что именно он сделал: некие сложные уточнения алгоритма условий дельта–перехода при взаимодействии трех и более сингулярных темпосистем.

Яго — старший — был мастером упорядоченности и усидчивости. Пока был жив Мауричо, Яго работал с младшим братом. Готовил материал для озарений, излагал озарения последовательно. Вместе они написали шеститомную “Темпорологию”, где 1% вдохновения принадлежал Мауричо, а 99% пота — Яго. Оставшись научным вдовцом в 42 года, Яго дописал шеститомник, исключив из него главы, требующие новых озарений. Дописал. И что делать дальше? По целине идти трудно, но там каждый шаг — откровение. Во времена Грейвуда каждый опыт приносил открытие. Яго работал на вспаханной почве. Сам он открытий делать не мог, другие делали редко, и Яго начал доказывать с полнейшей искренностью, что после его брата вообще ничего не сделаешь. Последние десятилетия жизни провел, пересказывая шеститомник, а также развенчивая и разоблачая самонадеянных юнцов, воображающих, что они способны что‑то добавить к трудам Мауричо и его — Яго — разъяснениям. А между тем уже начинался новый этап, даже не этап, а новая ступень развития, новый виток научной спирали. Назрел переход от теории к практике, от лаборатории — к индустрии.

Этап 9. Индустрия.

Конечно, он совершится не в Норвегии, не в Канаде, не в Швейцарии, а в могучей индустриальной стране — я думаю, в Советском Союзе.

И героем его будет талантливый ученый–организатор, сочетающий глубину и размах, энциклопедичность и быстроту ума, энергию командира, красноречие адвоката и прекрасное знание людей, умение каждому найти место и от каждого получить максимум. И сверх того: умение думать о тысяче дел одновременно.

Я назвал этого героя Дмитрием Гурьяновым. Не обращайте внимание, что его фамилия напоминает мою, это чистейшая случайность. Между нами никакого сходства. Я по склонностям своим — нечто среднее между Аникеевым и Жеромом. На таких, как Гурьянов, взираю с почтительным изумлением.

У Гурьянова был свой прообраз, как у большинства героев этой эпопеи. Человека, лично знавшего тот прообраз, я спросил: “Что было главным в Дмитрии Алексеевиче?”

И получил ответ:

“Главным было умение видеть главное. А иначе утонешь в тысяче деталей”.

Вот и мне не утопить бы идею в подробностях.

Десятый этап — самый живописный, самый фантастический: первое погружение в быстротекущее время, нечто вроде полета в космос, но навыворот. Там кандидатов отбирали из летчиков–испытателей, здесь — из шахтеров, горновых, спелеологов, водолазов, из людей, привыкших к тесноте, жаре, духоте, давлению, давлению, давлению… В космосе простор и невесомость, легкость невероятная, здесь неподвижное стояние на стенде на глазах у наблюдателей. И ты для них становишься все меньше, меньше, все меньше и как бы суетливее, а они для тебя все громаднее и медлительнее, этакие увальни неуклюжие, засыпают на ходу.

Но жизнь в ускоренном времени настолько своеобразна, тут уж одной биографией не отделаешься. Я посвятил ей целый роман — “Темпоград”. Он уже вышел отдельной книгой. Можно прочесть.

5. СТИЛЬ

Тема найдена, этапы перечислены, герои намечены. Как это написать все? В каком стиле подать историю фантастического открытия?

Общеизвестно, никто не оспаривает, что фантастика вышла из сказки. Вышла и вынесла с собой сказочные темы и сказочных героев. Но стиль изменила, переняла последние литературные моды.

В самом деле, не могу же я начать такими словами:

“В некотором царстве, в некотором государстве жил да был великий маг и волшебник, который мог ускорять время, взмахивая волшебной палочкой…”

— Вот ерунда! — скажет читатель. — Бабушкины сказки! — И, хмыкнув, отложит книгу.

А если так:

“В конце октября 1829 года один молодой человек вошел в Пале–Рояль, как раз когда открываются игорные дома…” (цитируется “Шагреневая кожа”)

Это куда убедительнее! Вошел в игорный дом и проигрался — бывает такое с молодыми людьми. Забрел от нечего делать в антикварную лавку — есть такие поблизости. Наткнулся на волшебную шагреневую кожу. Очень может быть — мало ли там в лавках замечательного старья.

В наше время дьявол должен быть одет по моде: пиджак, галстук, все, как полагается. Рогатое, хвостатое, мохнатое чудище без штанов никого соблазнить не сумеет. Только испугает и тут же попадет в милицию за появление на улице в непристойном виде. Моды меняются, потом стареют. Костюм привычный превращается в маскарадный.

Боюсь, что литературный стиль тоже становится откровенным маскарадом со временем.

“Около полудня… вдруг налетел смерч и, закружив наш корабль, поднял его на высоту около трех тысяч стадий… Семь дней и столько же ночей мы плыли по воздуху, на восьмой же увидели в воздухе какую‑то огромную землю, которая была похожа на сияющий шарообразный остров… А страна эта не что иное, как святящая вам, живущим внизу, Луна…”

Это Лукиан Самосатский, античный сатирик. Дан пример стиля фантастики второго века нашей эры. Но в двадцатом веке так не напишешь. Пародия!

У нас принято писать так:

“В тусклом свете, отражавшемся от потолка, шкалы приборов казались галереей портретов. Круглые были лукавы, поперечно–овальные расплывались в наглом самодовольстве, квадратные застыли в тупой уверенности… В центре выгнутого пульта выделялся широкий и багряный циферблат. Перед ним в неудобной позе склонилась девушка…” и т. д.