Георгий Мартынов - Спираль времени. Гость из бездны

— Подожди, Дмитрий, — перебила Волгина Фея. — Ты говоришь: “воинов и мирных людей”. Это непонятно. Если один народ напал на другой, то откуда могли появиться мирные люди?

Волгин почувствовал, что продолжать в подобном тоне больше нельзя. Его слушателями были не дети былых времен, он забыл об этом.

— С древних времен люди привыкли, что войну ведет только армия, то есть специально обученные и вооруженные люди. Все остальные считались мирными людьми и не имели оружия. Считалось также, что мирное население неприкосновенно, убивать друг друга могли только вооруженные люди. Спор двух народов решался армиями. (Волгин был вынужден произнести слово “армия” на русском языке, в современном его не было. Но слушатели хорошо поняли. Иначе они снова прервали бы его вопросом.) Так было во всех прежних войнах. Но те, кто напал на нас, нарушали этот закон. Они начали истребление невооруженных людей. Я понимаю, что для вас одинаково дико звучит право на убийство вооруженного или невооруженного человека. Но тогда было не так. Убийство на войне не считалось преступлением, а убийство мирного жителя было преступлением. Неужели вы никак не можете понять, что убийство на войне, как оно ни отвратительно само по себе, было необходимостью? — сказал Волгин, видя недоумение на лицах слушателей. Никто ничего не ответил ему. — Если вас хотят поработить силой оружия, то ничего другого не остается, как защищаться тоже оружием. Не становиться же на колени.

— Вот это правильно, — сказал кто-то. — Если напал зверь, его надо убить.

— Именно зверь, — подхватил Волгин. — Наши враги вели себя не как люди, а как дикие звери. И на борьбу с ними поднялся весь народ Советского Союза. Война стала всенародной.

— Так и должно было быть. Ведь напали на весь народ.

— Совершенно правильно. Врага надо было уничтожить во что бы то ни стало. В наших глазах это были уже не люди. Вы знаете, — сказал Волгин, поняв, что сейчас самый удобный момент затронуть вопрос, больше всего беспокоивший его, — что я получил большую награду — звание Героя Советского Союза, именно за то, что сам уничтожил много ворвавшихся к нам завоевателей. Больше четырехсот.

Волгин с тревогой ждал, как будут реагировать дети на его слова. Современные люди не осуждали его. Недаром его именем была названа улица в Ленинграде, и на золотой доске Пантеона выбито его имя. Он знал об этом и со слов Мунция, Люция, Ио. Но как посмотрят на это дети? Не будет ли он в их глазах просто убийцей, вызывающим презрение?

Во втором ряду, прямо напротив Волгина, встал мальчик лет четырнадцати.

— В вашем голосе, Дмитрий, — сказал он, — слышно волнение. Вас тревожит наше к вам отношение. История вашей жизни нам всем известна. Я скажу от себя и от всех — я знаю, что могу это сделать, — мы восхищаемся вами. Если вы смогли преодолеть естественное отвращение к убийству ради общего дела, если вы пошли на такую тяжелую моральную жертву, вы действительно герой!

Как по команде, все дети одновременно встали, молча присоединяясь к словам своего товарища. Волгин был глубоко тронут.

— Сядьте, дети! — сказал он. — Я вам очень благодарен. Откровенно скажу, я опасался, что вы не поймете меня. Я расскажу вам один случай из моей боевой жизни. Он ответит на вопрос, что я чувствовал, убивая человека. Это был как раз четырехсотый, поэтому я, вероятно, и запомнил его. Он был отвратителен — грязный, более похожий на животное, чем на человека. И я помню, как подумал: “Хорошо, что он такой!” Потому что, направляя оружие на человека и зная, что его нужно уничтожить, иначе он сам уничтожит много других, это не легко сделать.

— Я думаю, — сказал тот же мальчик, глядя на Волгина широко открытыми глазами. Было видно, что ему жутко слышать об этом.

Волгин решил, что о войне хватит.

— Вы интересовались, — сказал он, — как я учился, какой была школа. Об этом пусть расскажут вам Игорь или Мария. Их время немножко ближе к вам, чем мое. Я учился в школе в первые годы после Октябрьской революции. Шла гражданская война, и на каждом шагу возникали большие трудности.

Беседа затянулась. Дети не соглашались прекратить се. По требованию Электры был сделан перерыв, и гости поужинали вместе с детьми в огромной столовой, оборудование которой было во всем подобно той, где они обедали днем. Потом вернулись в зал.

Выступала, главным образом, Мельникова. Второв говорил мало, и то с помощью Волгина, переводившего его слова.

Затруднения возникали на каждом шагу. Приходилось объяснять условия, существовавшие в былое время, резко отличающиеся от современных. Иногда дети не могли понять самых простых вещей, в то время, как хорошо понимали более сложные.

Выяснилось, почему Электра остановила свой выбор, кроме Волгина, именно на Мельниковой и Второве. Оказалось, что все дети хорошо знают историю завоевания человеком космического пространства и помнят имена космонавтов. Тс, кто первыми улетали с Земли к соседним планетам, были одними из самых любимых героев подрастающего поколения. Волгин впервые услышал имя Гагарина — первого человека в Космосе.

И Мельникову сразу спросили о се деде. А когда она ответила, что никогда не видела его, потому что он умер до се рождения, — дети были страшно разочарованы.

— Как же так, — недоуменно спросила Фея, — ведь он был вашим дедом, а не отдаленным предком?

В их сознании не укладывалось, что внучка могла не видеть своего деда. У самой Феи живы не только деды, но и прадеды, и прапрадеды. И так было у всех, за очень редкими исключениями, вроде семьи Люция, у которого появилась дочь, когда ему было уже около шестидесяти лет.

После ответа Мельниковой Второва уже не просили рассказать о его прадеде — Геннадии Второве.

Кто-то вспомнил слова Волгина об ограниченности передвижений, и пришлось рассказать о поездах, самолетах, пароходах.

Не сговариваясь, Волгин и Мельникова старались создать впечатление комфортабельности и удобства транспорта былого времени, но они не могли скрыть скорости движения, а именно это обстоятельство и служило критерием для оценки их рассказа.

И странное дело! Они чувствовали, что начинают удивляться, как могли люди мириться со столь медленным передвижением.

А те, кто их слушал, воспринимали рассказ Волгина о скорых поездах, проходивших расстояние от Ленинграда до Москвы за девять часов, так же, как сам Волгин в свое время воспринимал путешествия по тому же маршруту на лошадях за две недели.

Он не дожил до реактивных самолетов, но если бы и рассказал о них, то это мало помогло бы. Мельникова, говорившая о двухчасовом пути на шариковых электроэкспрессах, идущих по желобовой дороге, имела не больший успех, чем Волгин. Дети привыкли к мысли, что достаточно нескольких минут, чтобы перелететь в Москву на арелете.