Клиффорд Саймак - Игра в цивилизацию: Фантастические рассказы

Когда раздался звук захлопнувшейся двери, он позвал к себе Адамса.

— Чем могу служить? — спросил Адамс.

— Скажите мне, кто я такой.

— Ну, сэр,— немного озадаченно ответил тот,— вы мистер Холлис Харрингтон.

— Спасибо, Адамс! Именно так я и думал.

Он вывел машину на знакомую улицу, когда на землю уже опускались сумерки. Харрингтон выехал на обочину у старого дома с белыми колоннами, стоявшего в глубине широкого, обрамленного деревьями двора.

Заглушив двигатель, он выбрался из машины и немного постоял, впитывая ощущение этой улицы — корректной и правильной, аристократической улицы, ставшей в этом веке убежищем от материализма. Он подумал, что даже проезжавшие по ней машины словно осознавали качества этой улицы, ибо двигались они медленнее и тише, чем на прочих улицах, а их окружало то ощущение приличия, которое редко наблюдается в механических конструкциях.

Отвернувшись от улицы, Харрингтон пошел по дорожке, глубоко вдыхая запах пробужденной по весне жизни сада, и мысленно желал добра Генри — садовнику матери, славившемуся своими тюльпанами.

И пока он шел по дорожке, в окружении запахов сада, странное ощущение спешки и паники понемногу покидало его, ибо и сама улица, и дом словно утверждали, что все пребывает на своих местах.

Харрингтон взошел по кирпичным ступеням, пересек крыльцо и взялся за дверной молоток.

Окна гостиной были освещены — значит, мать ждет его прихода, но на его стук из кухни заспешит Тильда, вытягивая шею в накрахмаленном воротничке и шурша своими юбками — потому что мать уже не так шустра, как та.

Он постучал и стал ждать, вспоминая счастливые дни, проведенные в этом доме, когда отец был еще жив, до отъезда Харрингтона в Гарвард. Кое-какие из старых семейств проживали здесь по-прежнему, но он не виделся с ними уже многие годы, потому что за время своих последних визитов сюда почти не выходил за дверь, проводя многие часы в беседах с матерью.

Дверь распахнулась, но в проеме показалась совсем не Тильда, а совершенно чужая женщина.

— Добрый вечер,— начал он,— Вы, должно быть, соседка?

— Я здесь живу.

— Но я не мог спутать! Это резиденция миссис Дженнингс Харрингтон?

— Простите, но это имя мне незнакомо. Какой вам нужен адрес?

— 2034, проезд Вершины.

— Да, это здесь, но никаких Харрингтонов я не знаю. Мы прожили здесь пятнадцать лет, но среди наших соседей никогда не было Харрингтонов.

— Мадам,— резко откликнулся Харрингтон,— это весьма серьезно...

Но женщина уже захлопнула дверь.

Он стоял у машины, глядя на дом, и пытался найти в нем следы чужеродности, но дом был знаком ему до мельчайших подробностей. Это был тот самый дом, в который он приезжал год за годом, чтобы увидеться с матерью, в этом доме прошла вся его юность.

Открыв дверцу, Харрингтон уселся за руль, не без труда отыскав в кармане ключи, а руки у него тряслись так, что он долго не мог попасть в скважину замка зажигания.

Он повернул ключ, и мотор завелся, но Харрингтон не стал уезжать сразу, а просто сидел, крепко ухватившись за руль. Он все еще смотрел на дом, и его разум снова и снова отказывался принять тот факт, что в стенах этого дома уже пятнадцать лет живут чужие люди.

Где же тогда его мать и преданная Тильда? Куда подевался Генри, обладающий талантом растить тюльпаны? Что стало с множеством проведенных здесь вечеров? Как быть с беседами в гостиной у камина, где горели березовые и кленовые поленья, а рядом на коврике спала кошка?

И тут Харрингтон припомнил, что во всем, что с ним было, была какая-то неумолимая целесообразность — в его образе жизни, в написанных им книгах, в его привязанностях и, что, наверно, важнее,— в антипатиях. Нечто навязчиво присутствовало за кулисами всех этих событий, многие годы пребывая вне пределов досягаемости, хотя он неоднократно ощущал это присутствие, пытался его осознать и нащупать, но ни разу он не замечал его настолько явственно, как теперь.

Он понимал, что только это навязчивое присутствие поддерживало его теперь, не позволяя вихрем промчаться по дорожке и загрохотать кулаками по двери с требованием немедленно предъявить ему мать.

Заметив, что лихорадка отпустила его, Харрингтон закрыл окно и выжал сцепление.

На углу он свернул налево и поехал вверх, одолевая улицу за улицей.

Через десять минут он добрался до кладбища, поставил машину на стоянке и отыскал на заднем сиденье пальто. Надев его, он мгновение постоял у машины, глядя на город и вьющуюся меж холмов реку.

«По крайней мере, хоть город и река — не выдумка»,— подумал Харрингтон. Ни этого, ни стоявших на полке книг не мог отнять у него никто.

Сквозь древние ворота он ступил на кладбище и уверенно пошел по дорожке, безошибочно выбирая путь, несмотря на неверный свет месяца.

Плита была на месте, и вид ее не изменился. «Вид этой плиты отпечатан в моем сердце»,— подумал он. Опустившись на колени, Харрингтон протянул руки и положил их на камень, ладонями ощутив покрывший плиту мох и лишайники — они тоже были старыми знакомыми.

— Корнелия,— промолвил Харрингтон,— ты по-прежнему здесь, Корнелия.

Порывшись в карманах, он извлек коробок спичек, впустую исчиркал три штуки, пока наконец четвертая не загорелась ровно и ярко. Он спрятал ее в чаше ладоней и поднес к камню.

На камне было высечено имя.

Но не имя Корнелии Сторм.

Сенатор Джонсон Энрайт приподнял графин.

— Нет, спасибо,— откликнулся Харрингтон.— Одного достаточно. Я просто зашел на огонек и через минуту уйду.

Он оглядел комнату и теперь был в ней уверен — именно это он и надеялся отыскать. Гостиная выглядела несколько не так, как он ее помнил,— стало меньше лоска и торжественности. Она словно немного истрепалась по краям, словно была чуть не в фокусе, а голова лося над камином оказалась слегка облезлой, а вовсе не великолепной и значительной.

— Вы нечасто сюда заходите,— заметил сенатор,— хотя и знаете, что вас всегда встретят здесь с распростертыми объятиями, а сегодня вечером — в особенности. Вся семья в отъезде, а я пребываю в тревоге.

— Из-за поста государственного секретаря?

— Вот именно,— кивнул Энрайт,— Я говорил президенту: дескать, да, я готов принять этот пост, если больше никого найти не удастся. Я почти молил его найти другого человека.

— А отказаться вы не могли?

— Пытался. Я очень старался сказать ему об этом. И это я, человек, ни разу в жизни не полезший за словом в карман! Но так и не сумел этого сделать. Из-за того, что я слишком горд. Из-за того, что за многие годы во мне выработалась определенная профессиональная гордость, не позволившая мне просто повернуться и уйти.