Ежи Жулавский - Победитель. Лунная трилогия

— Серато!

Он не двинулся с места, не поднял глаз, даже не вздрогнул при звуке своего имени.

— Слушаю, — сказал своим обычным спокойным голосом.

Все планы Азы, которые она долго и старательно строила для этой решающей борьбы, поблекли и улетучились из ее головы.

Движимая своим инстинктом, она подскочила к нему и припала губами к его нагой груди, руки ее скользили по его лицу, хватались за рассыпавшиеся волосы, обвивались вокруг плеч… Прерывающимся от поцелуев голосом она начала шептать ему нежные слова, говорить о наслаждениях, которых он, наверное, не испытывал в своей жизни, звать его, умолять, чтобы он прижал ее к себе, потому что она умирает от любви к нему…

Она даже не понимала в эти минуты, на самом деле ли она чувствует и думает то, что говорит, или просто разыгрывает какую-то страшную комедию, которая захватила ее… Она чувствовала только, что теряет сознание, и при последнем его проблеске понимала, что все поставила на одну карту.

Няьнатилока даже не пошевелился. Он не отталкивал ее, не уклонялся от ее поцелуев, даже не прикрыл глаз. Могло показаться, что это не живой человек, а какая-то пугающая восковая фигура, если бы не презрительная улыбка, скользнувшая по его губам.

Аза, охваченная неожиданным страхом, отпрянула от него.

— Серато, Серато… — судорожно выдавила она.

На его лице, смуглом, как обычно, не было видно ни следа румянца, кровь в его жилах не заструилась быстрей.

— Чего вы хотите?

— Как это?.. Ты спрашиваешь! Тебя я хочу, тебя! Неужели ты не чувствовал моих поцелуев?

Он чуть заметно пожал плечами.

— Чувствовал.

— И… и!..

Теперь он посмотрел ей прямо в лицо ясным, спокойным взглядом.

— И удивлялся, что людям это доставляет удовольствие…

— А!

— Да. И даже что и мне это когда-то доставляло удовольствие.

Взгляд Азы случайно упал на острый бронзовый стилет для разрезания бумаг, лежащий на столе. И прежде чем смогла отдать себе отчет в том, что делает, она схватила нож и со всего размаха воткнула его в левую сторону обнаженной груди Ньянатилоки.

Кровь из раны брызнула на ее лицо и одежду — она еще видела, как мудрец вскочил, напрягся и откинулся назад…

С криком ужаса она бросилась к дверям, чтобы убежать.

В холле она наткнулась на Яцека, который, опустившись на самолете на крышу дома именно в эти минуты, поспешно шел в лабораторию. При виде ее он остановился как вкопанный. Он увидел кровь на ее лице и одежде.

— Аза! Что случилось? Ты ранена?

Она отняла у него руку, которую он хотел взять.

— Нет, нет… — говорила она как во сне, глядя на него бессмысленным взором.

— Не ходи туда! — закричала она неожиданно, видя, что Яцек направился к дверям кабинета, из которых она вышла.

— Что там такое?!

— Я… я…

— Что?

— Я убила… Ньянатилоку…

С криком ужаса Яцек бросился к дверям. Однако в ту же минуту на пороге появился Ньянатилока. Он был бледен как мертвец, в побелевших губах, видимо, не было ни капли крови, зато она обильно заливала его тело и повязку, обернутую вокруг бедер. На груди под левым соском был свежий шрам.

Аза, увидев его, зашаталась и оперлась спиной о стену. Крик замер у нее в груди.

Яцек отпрянул.

— Ньянатилока?..

— Ничего, все уже в порядке, друг мой. Я был близок к смерти…

— Ты весь залит кровью, а на груди у тебя шрам!

— Минуту назад там была рана. Я мог умереть, потому что нож прошел сквозь сердце… Но в последнюю минуту я вспомнил, что еще нужен тебе. Усилием гаснущей воли я поймал еще тлеющую искорку сознания и начал бороться со смертью. Это была самая тяжелая борьба, какую мне когда бы то ни было приходилось вести. Но в конце концов я, как видишь, победил.

— Тебя шатает!..

— Нет, нет, — слабо усмехнулся он. — Это остатки слабости, которая уже проходит. Со мной уже все в порядке. Я ждал тебя, зная, что ты вернешься сегодня ночью… Пойдем отсюда…

Яцек неожиданно подскочил.

— Моя машина!

Мудрец остановил его движением руки.

— Ее уже нет там. Ее украли. Я не почувствовал этого раньше.

Может быть, так лучше. Ведь без тебя никто не сможет ей воспользоваться?

— Нет…

— Ну и хорошо. Мы оба уйдем отсюда навсегда, навсегда…

Аза только теперь пришла в себя. Какой-то ослепительный свет вспыхнул у нее в голове. Одним прыжком она выскочила вперед и упала в ноги Ньянатилоке.

— Прости меня, прости!

Он усмехнулся.

— Я совсем не сержусь.

Он хотел отойти, но она обеими руками обняла его ноги. Ее золотые волосы, рассыпавшись, упали на пол перед ним, душистые губы прильнули к его босым ногам…

— Ты в самом деле святой! — кричала она. — Смилуйся, смилуйся надо мной, святой человек! Возьми меня с собой! Я буду служить тебе, как собака! Буду исполнять все, что ты захочешь! Очисти меня от скверны!

Он равнодушно пожал плечами.

— Женщины не могут достичь вершин знания.

— Почему? Почему?

Он ничего не ответил на ее стоны. Там, за окнами, зазвучали какие-то выстрелы, толпа шумела, гудела… Кровавое зарево разливалось за стеклами; Ньянатилока обнял рукой Яцека за плечи.

— Пойдем!

Яцек не сопротивлялся. Он еще как во сне слышал за собой крик Азы, волочащейся за ними по полу, слышал ее слова, которыми она заклинала чудотворца, чтобы он не отталкивал ее, угрожая, что, растоптанная им, она опустится на самое дно преступления, греха, подлости…

Он взглянул на учителя: ему казалось, что губы его пошевелились, как будто говоря:

— Какое мне до этого дело? Ведь у женщин нет души…

Эпилог

После восьми дней смертельной тревоги и неуверенности Матарет осмелился наконец выползти из своего укрытия. Оглушающий гул, который день и ночь ломился в тяжелые двери сводчатого погреба и сотрясал стены так, что они местами начали трескаться, с какого-то времени прекратился, и там, в мире, видимо, воцарилось спокойствие…

Матарет долго колебался. Сколько раз он приближался к дверям, чтобы открыть кованые запоры, но каждый раз у него перед глазами вставала та страшная минута, когда на его глазах в памятную ночь город начал разрушаться, и его снова охватывала тревога, похожая на ту, которая бросила его тогда сюда, в самую глубокую часть дома Яцека.

Он, может быть, и дольше оставался бы в этом подземелье, если бы не голод, угрожающий ему смертью. При своем поспешном побеге он даже не подумал о запасах продовольствия, всей его пищей за эти восемь дней был кусок хлеба, схваченный случайно по дороге, когда он пробегал около двери пекарни, размещающейся в нижнем этаже огромного здания. Воды у него совсем не было, поэтому он вынужден был обходиться вином, которое в больших количествах стояло под стенами в пузатых бочках и в бутылках, рядами уложенных на полках.