Виталий Пищенко - НЛО из Грачёвки

– Куда т-ты… – замычал от боли Тихон, когда Русаков налетел на него.

Но Пашка не слышал. Он был вне себя от радости. Он хлопал себя по коленям и радостно, заливисто смеялся, отходя от пережитого ужаса одиночества. Наконец успокоился и затих, вглядываясь в темноту.

– Где это мы? – спросил он.

– Действительно… – сквозь зубы процедил Тихон.

Левка уже ощупывал его руку. И хотя делал это он осторожно, Тихон испытывал такую боль, что на лбу у него выступила испарина.

– Нда-а… – заключил осмотр Левка. – На перелом похоже. Ударился?

– Ч-черт его знает, – прижимая руку к груди, простонал Тихон и посмотрел вверх, где в разрывах туч перемигивались звезды.

Нелепость ситуации, в которую они попали, требовала осмысления, и некоторое время все трое молчали, отбиваясь от полчищ комаров.

– Землетрясение, – нарушил молчание Пашка.

Он для себя уже все решил.

– Цунами… – высказал предположение Левка.

– Угу, – остервенело царапая спину здоровой рукой, согласился Тихон. – И вулкан еще. Землетрясение, цунами и вулкан – это уже хорошо будет. Куда же это нас занесло? Что-то не помню я такого места в нашем лесу…

– Зато комарье родное, – отозвался Левка, отбиваясь от кровососов и одновременно выискивая что-то в траве.

Вскоре он подошел, неся несколько сухих веток.

– Костер, что ли? – обрадовался Павел. – Есть спички?

– Шины делать…

– К-какие шины? – удивился Пашка и посмотрел по сторонам.

– На руку Тихону, – пояснил Левка.

6

В освещенном проеме окна был виден силуэт Граковича. Голос его слышался из кроны ближайшей яблони, куда Сеня повесил динамик временной связи.

– Ну, что?

– Все, – ответил Кирилл и начал сворачивать брезентовую палатку с инструментом.

– Кто ножовку-то брал? – спросил Сеня, выходя из «резиденции».

Никто не ответил ему.

– А часы чьи? – потряс Сеня часами на потертом ремешке.

– Не мои, – хмуро отозвался Быстров н, повернувшись к яблоне, спросил; – Ну что, обрываю?..

– Обрывай, – ответила яблоня голосом старшего инженера Граковича.

– Кто остается сегодня?

– Моя очередь, – ответил Кирилл. – Тяни!

Гракович кивнул головой и в траве зашуршал телефонный провод.

– В последний раз спрашиваю: чьи часы? Может, Граковича?

Игорь посмотрел на часы в руках Сени:

– У него электронные, к тому же изысканный «скус». Станет он носить такие…

– Кого-то из наших, – ответил Волков. – Я их недавно видел.

– А ножовку какой дурак притащил? – спросил Сеня.

Он так и стоял с ножовкой в одной руке и часами в другой.

– Клади сюда! – просипел Кирилл и развернул брезентовую палатку с инструментами.

– И не было у нас никогда такой ножовки, – продолжал ворчать Сеня. – С инициалами-вензелями… Пэ Рэ… Это кто такой?

– Говорил же я, что Агафон с пилами работает, – спотыкаясь и зевая на ходу, попытался пошутить Игорь. – Вот и ножовку припас.

– Завтра меня не ждите, – сказал Волков. – Я с утра в Грачевку поеду.

А часы эти – Пашкины!

1

Левке снилась мать. Они сидели в купе поезда, идущего в Кисловодск. За окнами расстилалась степь, заросшая синими цветами. Потом вдруг степь исчезла и вода беззвучно плеснула в окно. Поезд шел по дну моря. Мать удивлялась, глядя на проплывавших рыб, а Левка объяснял ей, что, дескать, это такая модель поезда, который может ходить под водой.

Дверь купе открылась, и появился проводник. На нем, как на оперном певце, был черный фрак и галстук-бабочка. На сгибе правой руки висело полотенце. Проводник принялся что-то говорить, время от времени прогоняя толстогубых рыб, тычущихся в окно купе. Рыбы не слушались и продолжали глазеть, шевеля жабрами. Проводник сердился и махал белым полотенцем. В руках у него внезапно появился автомат, и тишину вспорола грохочущая очередь.

Левка вскочил на ноги, ничего не видя перед собой, кроме малиновых кругов. Круги разошлись, и Левка оторопело уставился на Пашку, свернувшегося калачиком под ветвями старой лиственницы. Тут же спал, укрыв лицо еловой лапой, Тихон. Левка пригляделся – он плохо видел без очков, а те исчезли бесследно в минувшую ночь – и ужаснулся: вся рука Тихона, от локтя до пальцев, представляла сплошной отек.

Снова затрещала очередь. Левка поднял голову: на редкой еловой ветке нахально покачивала длинным хвостом черно-белая сорока. Левка нащупал под ногами прошлогоднюю шишку и запустил ею в лесную сплетницу.

Давно замечено, что время обладает способностью изменять свой масштаб. Летчику-испытателю, порой, и секунда – день. Человеку в камере смертников и день – секунда. Для троих путешественников из Грачевки время остановило свой бег с того момента, когда тарелка исчезла неизвестно куда.

Безрадостным было утро. Вечером ребята так и не сумели определить, где они находятся. Найти тарелку тоже не удалось, хотя Павел был убежден, что она находится где-то неподалеку. Посидев немного, он вскакивал и устремлялся в лесную чащу. Хруст веток раздавался то слева, то справа, после чего Пашка «требовал пеленг»– принимался кричать. Левка, сооружавший Тихону подобие шин, отвечал.

Появляясь из темноты все более и более оборванным, Пашка вновь и вновь принимался устанавливать, кто, как и где находился во время катаклизма.

– Значит, тарелка там! – заключал он и в новом порыве устремлялся в чащу.

Мало-помалу энтузиазм Русакова слабел. Вернувшись в очередной раз, Пашка сидел, отбиваясь от комаров, которые слетелись, казалось, со всей округи.

– Вот гады! – простонал он. – Ну откуда их здесь столько? Интересно, кого бы они жрали, если бы нас не было?

Лицо Русакова заплыло от укусов, рубашка побурела от крови. Пашка никак не мог поверить, что тарелка могла исчезнуть. Она должна, должна была вернуться! Если бы кто-нибудь спросил Павла, откуда у него эта уверенность, он не смог бы ответить. Разве расскажешь о том, как тайком пробирался он в сарай, усевшись под куполом тарелки, ждал, прислушиваясь к собственным мыслям, пока не приходило ощущение, что он не один, что рядом верный и добрый товарищ, который дорожит его, Пашкиной, дружбой, вместе с ним остро переживает неудачи, радуется успехам. Павел почти физически ощущал, как после очередного его промаха этот «кто-то» расстраивался: ну что же ты, мол, брат? И чувствовал себя тогда Пашка совершеннейшей свиньей. Неожиданное исчезновение тарелки ошеломило его. Не могла она их бросить, это было бы предательством!

Левка больше всего боялся заплакать. Все, что угодно, только не это? Он и дышал глубоко, и не дышал вовсе, стараясь прогнать комок, стиснувший горло. Гнал от себя мысли о матери. Надо об отце помнить. Но отец вспоминался плохо. Фотографии мало говорили о нем живом. Да к тому же Левка так хорошо помнил каждую из них, что дальше мгновенно запечатленного образа сознание не шло. Любительская пленка, копию с которой подарили отцовские друзья-вулканологи, тоже мало показывала отца. Все треноги да приборы. И в камеру отец почти не смотрел. Один только кадр, когда окликнули его и улыбнулся он, такой сильный и бородатый. Левка тоже похож маленько на него, когда обернется и улыбнется, стараясь оставаться в то же время серьезным.