Шмиэл Сандлер - Мой любезный Веньямин

6

Теперь я мог на деле осуществить грандиозные планы старика. Решил начать с Беллы. Я завалил ее подарками и она по-настоящему была счастлива, хотя по-прежнему я часто ловил в ее глазах огонек все той же непонятной и затаенной тревоги: в душе она, видимо, боялась, что наша идиллия скоро кончится. Если бы она знала, что я готов пожертвовать жизнью, только бы это продолжалось вечно. В такие минуты мне хотелось взять ее за плечи, заглянуть в ее бездонные глаза и целовать, целовать ее до бесконечности. Иногда у меня не хватало духу на это - я боялся расплакаться, а иногда, цепенея от своей дерзости, я все же целовал ее до тех пор, пока грусть в глазах не сменялась тихой и восторженной радостью. "Хватит, милый, - счастливо шептала она, - зацелуешь насмерть" В такие минуты я верил, что она счастлива и был несказанно рад этому. В лучах ее счастья грелся и "Третьим будешь" Он оставил свою работу на автобусной станции и открыл небольшой продовольственный магазин в центре Холона. Пока он занимался розничной торговлей, мы с Беллой периодически разыгрывали сцены насилия над юной турчанкой в роскошных номерах тель-авивских гостиниц. Я заметил, что эти инсценировки так же благоприятно сказываются на ее настроении: после каждого "изнасилования" Белла как бы возрождалась к жизни: куда-то девался затравленный огонек в глазах, и она уже не настаивала на том, чтобы я разогревал ее цитатами из Мао Дзе-дуна. Но самое главное, она давно уже не журила меня за мое неумение экспериментировать в любви.

7

Для меня это был один из самых незабываемых периодов моей биографии. Я действительно поверил, что жизнь прекрасна.. По утрам я заказывал себе обед в ресторане, днями удобрял Веньямина, а по вечерам, совершал энергичную прогулку по Аленби, подавая щедрую милостыню еврейским нищим. Все попрошайки южного Тель-Авива знали меня в лицо, и в ожидании моего прихода, гурьбой собирались в местах моего возможного появления. Я слушал слова благодарности и понимал в душе, как много еще работы предстоит мне в будущем. Раздав очередную порцию мелочи, я с легким сердцем возвращался домой, разрабатывая по дороге план нравственного перерождения человечества. "Не стоит его сразу баловать, - размышлял я, - в деньгах, конечно, никому отказа не будет, но это вовсе не означает, что люди не должны работать. Нет, просто каждый займется тем, что ему по душе. Когда человеку нравится то, что он делает, результаты его труда будут более продуктивны, чем, если бы он работал, получая за свой труд мизерную зарплату... Я избавлю людей от забот о хлебе насущном. Главной целью личности станет не желание набить себе брюхо, а стремление сделать что-либо для конкретного человека и для всего мира в целом. Люди будут работать в свое удовольствие, не обременяя себя мыслями о вознаграждении, ибо в последнем не будет нужды: требуются тебе средства на личные расходы - нет проблем! Нужны бабки на удовольствия - получай сколько хочешь" Толстые пачки банкнотов копились в моем несгораемом сейфе. Часть денег я положил на свой банковский счет, а на остальные намеревался приобрести земельный участок под Ашдодом, для занятий сельских хозяйством. Я серьезно задумал приблизить светлое будущее человечества"

Глава двадцать пятая

Мания преследования

Бережно поглаживая гигантский фонарь под глазом, дюжий надзиратель пожаловался нам, что все свихнувшиеся репатрианты желают быть русскими классиками, а Бернштейн, справедливости ради, решил послить в палату одного или двух представителей еврейской литературы, не менее достойных, на его взгляд, чем русские сочинители. Поймав мой сочувственный взгляд на безобразном синяке, украшавшем его квадратную физиономию, он поведал нам о его происхождении - "Я пытался рассказать эти психам о достоинствах израильской драматургии, но эти дикари, оскорбившись, разбили мне харю" Уилл встретил нас без особых признаков радости. Своего благодетеля Фридмана он просил удалиться секунд на триста. При этом несказанно обидел торгаша, бесцеремонно назвав его "Господин Зайченко" Мордехай Наумович не любил, когда ему напоминали о его прошлом. Как только мы остались "тет а тет" (притихших королей я не беру в счет, они всецело предались скорби по поводу расстрела русского царя), Уилл ошарашил меня вопросом: - Вы получили деньги, которые я вам отправил? Я не сразу мог переварить это открытие: подарков с его стороны я ожидал меньше всего, но он тут помог мне справиться с растерянностью: - Вы не раз занимали мне раньше, Ицик, а я привык возвращать долги. - Верно, но ведь я занимал мелочь, а тут сумма, извиняюсь, весьма и весьма... - Добро должно вознаграждаться, - отрезал Уилл и добавил, нахмурившись, дорогой Ицик, я знаю, вы держите меня за дурного человека, а жизнь мою считаете... - Мистер Иванов! - с укоризной воскликнул я. - Не перебивайте, господин Борухов, я пригласил вас на предмет конфиденциального разговора. - Я к вашим услугам, Уильям Константинович. - Сэр, я звал вас, чтобы вручить вам эту рукопись. Он протянул мне толстую общую тетрадь. Голос его задрожал, сорвался. - Тут моя жизнь, - сказал он, пытаясь справиться с волнением, - в прошлую пятницу кто-то пытался выкрасть ее... Здесь не хватает нескольких страниц. - Может быть, потеряли? - Я тоже так думал, но потом пришел к выводу, что они изъяты. С тех пор держу дневник в сейфе. Недостающие страницы я напишу заново и передам вам. Прошу вас, Ицхак, ознакомиться. - Конечно, конечно, я прочту с интересом, Я рад, что вы нашли занятие по душе. - Попробуйте издать мою повесть, - оборвал он меня. Когда Уилл высказал это свое скромное пожелание, я понял, что друг мой, Аркадий Семенович Бернштейн, вполне разгадал характер мании Уилла и принял верное решение - переселить его в палату литераторов. Я обещал Уиллу сделать все, что будет в моих силах и, простившись, унес с собою рукопись, предварительно сняв с нее копию, и вручив ее Фридману. Последний очень настаивал на этом и я, помня об его инвестициях в дело меблировки моей квартиры, не счел возможным отказать ему. Впрочем, тогда уже его настойчивость показалась мне подозрительной.

Глава двадцать шестая

Незваные гости

Из дневника Уилла Иванова:

1

"В ту ночь, обеспокоенный тем, что накануне я снял на двести семьдесят шекелей меньше обычного, я набрал навоза на три килограмма больше суточной нормы и поднимался к себе на четвертый этаж. У самых дверей кто-то положил мне ладонь на плечо. Я вздрогнул. По телу моему пробежала мелкая дрожь, отозвавшаяся в мошонке. Обернувшись, я увидел Шмулика. Одной рукой он поглаживал сгусток под носом, другую держал в кармане демисезонного пальто. Карман у него слегка топорщился от напиравшего изнутри дула. - Привет отец, - сказал племянник, - не скучал? - и он осклабился в ехидной улыбочке. Мне хотелось смазать кулаком по его лоснящейся физиономии и сбить бездарную улыбку с фигурных усиков, но я боялся, что он откроет огонь. В тон ему я улыбнулся и сказал с этакой полу лестью в голосе, сквозь которую умный человек разглядел бы массу иронии: - Представьте, Шмуэль, - мне было очень тоскливо без вас! Я хотел даже сделать реверанс с приседанием, но он грубо толкнул меня к дверям: - Приглашай в гости, отец, что же ты стоишь? Мы вошли в коридор. Он тут же швырнул меня в сторону и полез вперед самоуверенный и наглый. При этом туфель, скотина, не снял. Коридор был узкий и длинный. Широким шагом Шмулик пересек его и остановился в дверях, осматривая салон. Успокоившись, я стал расшнуровывать ботинки, обдумывая план расправы с этим боровом: "Заговорю его и стукну чем либо тяжелым по темени" - Присаживайтесь, - сказал я, - вы любите чай, Шмуэль? Я пойду на кухню, поставлю, или, может кофе? - Ну, иди, иди, - племянник насмешливо оглядел меня, - чай так чай. Я пошел на кухню, внутренне ликуя. По дороге мне пришлось несколько пересмотреть план операции: "А что ежели ошпарить его невзначай кипяточком?" Конечно, я понимал, что это жестоко по отношению к ближнему, но прошу не забывать, что в кармане ближний имел револьвер, и если в случае неудачи мне грозила верная смерть, то у него после крутого кипятка попросту сошла бы кожа. Мой покойный отец не раз рассказывал мне, как "мясники" из ташкентского НКВД сдирали кожу с "байских выродков", пытаясь выведать - где они прячут золото. Папа и пить-то начал, потому что кожная эпопея давил ему на воображение. Я помню, как жестоко мучила его совесть за дядю Арона двоюродного брата моей бабушки. Чекисты сожгли примусом половые органы дядюшки, выбивая у него признание - куда он спрятал фамильные драгоценности. Больше всего папа боялся, что несмотря на его русскую фамилию, коллеги, установят степень его родства с "байской контрой" еврейского происхождения. Теперь кожу с человека предстояло спустить мне, но совесть моя была спокойна. Я не взял бы такого греха на душу, если бы не чрезвычайные обстоятельства. Мои средства, пусти я их в ход, все равно были гуманнее тех, к коим принуждаем был мой несчастный отец. До конца жизни он искал оправдание своему поступку, пытаясь облегчить душу философией и вином. - Граф, - часто говаривал он мне, опрокидывая в себя очередной стакан водки, - Арона я спасти не мог. Они бы и мне х... спалили. В последние годы он любил спорить с ботаником о гуманизме. Я никогда не вмешивался в их ученые беседы, хотя мне было что сказать по этому поводу. Разговоры о гуманизме я всегда считал пустым делом, ибо, сколько людей, столько и мнений на сей счет. Папа строил социализм в Узбекистане, дядя Сеня положил жизнь за науку, я собрался осчастливить человечество, и один лишь племянник заботился о личном благе. С его стороны это было эгоистично - коллектив, за который столь рьяно ратовали отец с ботаником, он, как раз, упускал из виду, а раз так, то правда, стало быть, на моей стороне и цель моя оправдывает средства.