Николай Романецкий - Полдень XXI век 2009 № 03

— Не спи, замерзнешь! Всё, вроде разобралась, можно ехать.

— Давай, поехали, пока я тут совсем не съехал.

— Ну, чего, суси, норимаки, сукияки? Или начнем прямо с саке?

— Яки суки. Слушай, спасибо, не хочу ничего. Посидим так.

— Хорошевский-кун, не обижай хозяина. Закон гостеприимства — итадакимасу!

— Итадакимасу, Жора, только… — вот напомни мне это их слово понимания. «Эротику»?

— Всё-то тебя на эротику тянет. «Ёросику».

— Давай полностью — как это по их понятиям.

— «Вы поняли, что я хочу сделать. Я понял, что вы это поняли, поэтому полагаюсь на вас и рассчитываю, что вы сами сделаете это именно так, как хотел я. И благодарю вас за то, что вы меня поняли и взяли на себя труд выполнить мое желание».

— Отлично! Спиши слова. Так вот, ёросику, Жора: не смотри на меня и пей сам так, как хотел бы выпить я.

— Понятно. Доверие оправдаем, но не в ущерб традициям. Нет, принуждать пить — дурной тон. Я просто принесу бутылочку красного и просто разолью в эти вот стекляшечки — а пить ты не обязан. Идет? Всё, жди.

Это надо развивать, это ведь тоже экстрасенсорное восприятие. Альб говорил, что способных действительно воспринять музыку — процентов пять. Маргиналы, уроды. «Нормальному человеку симфонии не нужны». Занятно, что во всяких биологических видах появляется именно столько — четыре-пять процентов — особей с отклонениями, вроде крыльев у нормально бескрылых жуков. Дня жизни крылья этим жукам не нужны, но в крыльях — залог сохранения вида, высший промысел природы, жукам не видный. И среди нормальных жуков крылатые — действительно уроды. Выродки. Химеры. Но природа создает их, чтобы не пресекся жучиный род.

— Что, не выспался?

— Да нет. Ну, то есть, и это тоже. Задергался как-то. Шеф еще наехал: шевели помидорами! ООС! А я — по методу НТВ!

— Переведи.

— Ну, то есть, он мне: «Оторви от стула…», а я ему: «Пошел ты в…»

— Так и сказал?

— Ну, практически. Французское?

— Угу-у.

— Думаешь, соблазнюсь?

— А вот этого не надо — ни думать, ни делать, ничего не надо. Это вино обо всем позаботится само. А по мере испарения я буду подливать. Ты расскажи лучше, кого ты там нарисовал, — может, и я его видел.

— Я им сразу так и сказал: давайте нарисую, у меня зрительная память хорошая. Нет, говорят, рисовать машина будет. Ты, говорят, по психологическому типу не «зрительник», ты — общительный, «вербальник». Давай описывай. Ну, я им и наговорил сорок бочек…

— Стишок поучительный хочешь?

— Гадость какая-нибудь? Ну?

— «Один общительный вербальник

Не вовремя раскрыл…»

— Ну, конечно, от тебя дождешься.

— А чего ты ждешь? Как дальше? А дальше так:

«Куда-то вставили паяльник,

И он теперь большой печальник».

В другом варианте — «молчальник». Так им портрет-то подошел?

— Да нет, это, говорят, всё не то. Давай по вопросам. И понеслась: какой козелок? какой завиток? Кольца в носу нет? а в бровях? Плохо. Глазная щель косовнутренняя или косонаружная? Не косо? Жаль. Кожа очень смуглая? Бледная? Но уж спинка носа-то? Прямая?? Плохо, голубчик. Совсем плохо. Что ж это вы? Со зрением у вас как? Не жалуетесь? Ну, вот видите, не жалуетесь, а помочь нам не хотите. Я говорю, как не хочу, я же помогаю. Да нет, говорят, это не помощь. По таким приметам кого угодно брать можно — хоть бы и вас, например. А что, может, вы и не свидетель, а — того? Может, вас задержать для освежения памяти? Это у них, видимо, любимая шутка.

— Да, это любимая. Но есть и другие.

— Черт, хорошее вино давят во Франциях.

— Угу-у. Один наш в семидесятых там даже остался, потому что здесь ему было нечего пить. Попросил гастрономического убежища. Дали. Он, правда, умел не только бухать, но и лабухать, и еще всякое. Такой внутренний многостаночник.

— Вот и во мне тоже какая-то лабуховность завелась шизоидная… И тот тоже был какой-то сдвоенный, зомби какой-то.

— Да обдолбанный, наверное. Молодой?

— Лет двадцать пять, но уже нелюдь конченая. Я каким-то шестым чувством это почувствовал, как-то сразу просек. Слава богу, пронесло — почти как Василия Иваныча.

— Еще не вечер.

— Да, сегодня уже звоночек был… А ты мастер успокаивать. Прямо психотерапевт.

— Что, уже нужен? Могу порекомендовать.

— А ты ходишь? Тоже достало?

— Надо, Филя. Это тебе еще можно не ходить к психоаналитику, или в клуб, или на торжественное открытие первого народного туалета, а мне уже надо. Ноблес типа оближь. Приходится крутиться. Вот: Лев Семенович; скажешь — от меня, примет. Фил, шары сегодня отменяем: возникли кое-какие дела. Извини. Сумимасэн.

— Да мне тоже не до того. Ладно, спасибо, Жора. Все было прекрасно — гочисосама! Так?

— Так.

— Ну, значит, до связи. Пока. Хорошее вино, блин!

Мы странный род. Почему такая ненависть к таланту, уму, порядочности? Всё донашиваем внутри лохмотья общины? Кто мы? Люди. Люди как люди, зарплаты только маленькие. Может, и платить-то особенно не за что, но все-таки уж очень маленькие. Кажется, все согласны: серьезная наука нужна, это завтрашняя сила страны. Как же можно тогда платить аспиранту в месяц столько, сколько продавец получает в день? А научному сотруднику— как грузчику? Это же какое-то государственное безумие: такими зарплатами производят отрицательный «естественный» отбор. Ведь тем, кто плохо понимает свое дело, кто не хочет или не умеет работать, — им там ничего не светит, они не уедут. Уедут другие. «И останется нам человеческий капитал, способный ноги дотащить лишь до ближайшего магазина. Зато очень патриотично настроенный». Какая-то жуткая традиция неуважения к мастерству, к умению, к делу человеческому. К самому человеку. Умные, умелые, совестливые — не нужны! Без них ворам удобнее воровать, самодурам — дурить, болтунам — командовать. А диким и пьяным не нужен никто. А нормальных все меньше. И возникает массив человеческих вакансий, и он все растет. Отец Георгий писал: уже не у кого бывает научиться любить литературу, музыку, даже Бога. Это вообще какая-то особенность сегодняшней жизни: растущая пустота. Всё меньше мысли, музыки, мастерства, увлечения, человеческих отношений, любви. Ускоренное сокращение числа разумных людей — симптом тяжелой болезни. И всё больше этих «мелких бескрылых кровососущих паразитов» — и тех, кто их разводит. И тех, кому все равно.

И растет пустота, духота, дурнота. Зато мы делаем ракеты. Хорошие. У нас военное, вообще, как-то лучше получается, мы и для своих всё делаем, как для врагов. А ракеты — хорошие. И нефти хоть залейся, и от газа везде пучит, — проживем! Но ведь один круг такой жизни уже был, надо повторять? Не учимся мы, еще А. П. заметил; в этом беда наша. Не в том, что дети: дети талантливы, дети учатся, вырастают — но мы не учимся, мы вечные дети. Оттого и вечная жажда любви, и вечные замки на песке, и нескончаемые танцы на граблях. И дороги… Беда. Что уж говорить о серьезной музыке? Туг уже почти все честно не понимают, зачем она нужна. А где же понимающие? Опять: иных уж нет, а те далече. Скучно, господа. Грустно, девицы… Правильно мама говорит — чего я все ною? Где позитив? Там? Да нет, судя по тому, что про Альба рассказывают, не похоже. Хотя жизнь, видимо, не сравнить: спокойная, дышать дают, работать не мешают. Злоба не пенится. Это много, и назад он не вернется, хотя, похоже, тоскливо и там. Правда, по-другому. Но музыку там слушают. Пусть даже многие слушают не по любви, а по привычке и потому, что «так принято», — есть условности, выработанные людьми для самосохранения, чтобы не дичать, не звереть, не оскотиниваться. И детей водят слушать — растят человеческое. Для этого она и нужна. Сколько поколений нам понадобится, чтобы это понять? И останутся ли еще к тому времени…