Алексей Притуляк - Варнак

— Ну, ладно, братья, начнём, — произнёс царёк.

Гул тут же утих, словно кто-то выключил радио. Дисциплина была жёсткой, это Пастырь давно уже понял.

Значит, «братья», говоришь? Ну-ну…

— Сегодня нам три решения нужно вынести, — продолжал Хан. — Первое — вот по этому, — кивок на Пастыря, — человеку. Он обвиняется у нас по трём пунктам: преступление против жизни, нарушение границ братства, подрывная деятельность.

Ух ты! Круто. Это какие у нас статьи-то по УК, интересно…

— Суть дела вы все уже знаете, — Хан обвёл собрание тяжёлым взглядом, от которого души самых младших, наверное, трепетали, а старших — наполнялись гордостью: мы — сила! — Пересказывать не буду. Или кто-то не знает?

Собрание отозвалось молчанием.

Хан выждал минуту, кивнул.

— Наш закон вы все тоже знаете, повторять не нужно. Но этот, — кивок на Пастыря, — человек не знает. Для него скажу: всякий чужой, кто оказался на территории Братства без разрешения, с целью шпионажа, должен быть казнён на месте. Это первое преступление и за него полагается смерть. У этого человека, братья, есть ещё одно преступление, за которое полагается смерть: подрывная деятельность. Он пытался убить Стрекозу, он пытался пробраться в лагерь мимо часовых. С какой целью — это вы не хуже меня понимаете.

По залу пробежал шорох и гул голосов. Взгляды собравшихся на минуту сконцентрировались на Пастыре так, что он почувствовал их физически: любопытные, испуганные, выжидающие взгляды полусотни подростков. И почувствовав их, Пастырь улыбнулся краешком губ, но отчётливо — так, чтобы каждый смотрящий на него глаз видел: ему, Пастырю, трёп этого пришибленного царька равнобедренен. Пастырь себе на уме и бессмертен, как Кощей.

Встретился глазами со взглядами нескольких пацанов, жёстко и вопросительно заглядывая в душу…

Да брось ты, Хан! Мальчишки как мальчишки. Может быть, ты и успел загадить им мозги и души, но ты, Тохтамыш, кажется, переоцениваешь свои способности. Не нужен ты им. Им сейчас покажи папку с мамкой и — всё, побросают они пистолетики, заревут и кинутся обниматься. Наигрались они уже в войнушку по самое не хочу, похоже…

Людоедики…

Ничего. Забудется это потом, как страшный сон.

Забудется ли?..

Забудется. В этом возрасте легко забывается.

Или нет? Не помню.

А вон те, постарше, что сидят ближе к столам — это, похоже, «гвардия». Эти — да, волчата. Они, видать, попробовали уже человеческой кровушки, поняли, что жизнь человеческая ни хрена не стоит. Усвоили, что шестиграммовый плевок свинца способен решить многое. С этими дипломатия не прокатит, этих нужно бить в лоб, чтобы выбить из головы дурь. И не факт, что выбьешь.

— В общем, братья, — продолжал между тем Хан, — мы должны вынести наше суровое, но справедливое решение по закону военного времени. Прокурор, говори.

Поднялся сидящий по правую руку, рядом с Меченым, пацан лет шестнадцати.

— А чего тут говорить, — произнёс он, кривя рот, обводя пустым взглядом зал, небрежно задержав его на Пастыре. — И так всё ясно. Виновен по всем статьям. Приговариваю к смерти.

— Ты кто, Куцый? — недовольно проскрипел Хан.

— В смысле? — не понял тот, поглядел на вождя, вмиг утратив свою развязную спесь.

В повисшей в зале абсолютной тишине Хан взял графин, стоящий в центре стола, неспешно набулькал стакан воды. Выпил.

— Я спрашиваю, кто ты здесь такой? — пояснил, вытирая рукавом губы.

— Это… Прокурор, — ответил Куцый.

— Ну и с какого бодуна ты приговор выносишь?

— Ты ж сам сказал: к смерти, — опешил прокурор.

— Я сказал?! — вспылил Хан. — Ты первый раз на суде?! Прокурор не выносит решения, это понятно?! Прокурор — просит. Просит для обвиняемого такого-то наказания, балбес!

— А… Ну, это… — поник Куцый. — Прошу для подсудимого смертной казни.

— Садись, — бросил ему царёк.

«Прокурор» сел. Слышно было, как скрипнул под ним стул. По залу пролетел шепоток и тут же стих, едва Хан поднял от стола взгляд.

— Ну что, сказать, братья, — произнёс он. — Требование прокурора законно и обосновано. Но мы не можем вот так просто взять и осудить человека из ненавистного нам прошлого. Всякое преступление должно быть наказано, но наказание бывает разным. Быть может, у мужика есть смягчающие обстоятельства…

— Нет у меня ничего, — не выдержал и вмешался Пастырь. — Всё забрали, когда шмонали. Так что, никаких обстоятельств нет.

Кто-то среди мальцов прыснул, кто-то не выдержал и загоготал.

Хан расстрелял пацанов длинной очередью взгляда, повернулся к Пастырю.

— Мы уже поняли, что ты весёлый мужик, — сказал он с лязгом стали в голосе. — Но на суде тебе разговаривать запрещено. Тебе дадут последнее слово, потом. Тогда и скажешь про обстоятельства. Понял?

— Ты меня на понял не бери, — небрежно бросил Пастырь. — Понял?

— Короче, — процедил Хан. — Выслушаем сторону защиты. Давай, Гнус.

Сидящий слева белобрысый шкет лет четырнадцати неуверенно поднялся, старательно не глядя на «подсудимого».

— Чего? — спросил он тихо.

— Что — чего? — вздохнул Хан.

— Чего говорить-то? — ещё тише произнёс Гнус.

— Тебе видней, — усмехнулся вожак. — Что ты можешь сказать в защиту подсудимого, то и говори. Может, ты какие-нибудь смягчающие его вину обстоятельства знаешь.

— Не знаю, — испуганно ответил пацан.

— То есть, нет, что ли, никаких? — поторопил Хан.

— Нет, наверно, — пожал плечами пацан.

— Не хочешь ли ты сказать, что согласен с требованием прокурора приговорить подсудимого к смерти?

— А? — Гнус непонимающе уставился на Хана. — Нет.

— Нет? — оторопел вожак. — Чего «нет», Гнус?

— Ну, это… типа… правильно.

Пастырь засмеялся. Смотреть на это представление было смешно и жалко. Вслед за Пастыревым, прокатился смешок и по залу. Некоторые откровенно ржали. Даже Меченый покривился уголком губ. «Адвокат» покраснел — аж, кажется, до кончиков волос.

Под тяжёлым взглядом хана смех захлебнулся, быстро стих.

— Короче, Гнус, — произнёс вожак. — Я так понял, что тебе нечего сказать в защиту подсудимого?

— Нечего, — с облегчением замотал головой «адвокат» и поспешно уселся на своё место.

— Ну что ж, — качнул головой Хан, — перейдём к судейскому голосованию. Меченый?..

— Согласен с приговором, — кивнул тот.

— Папироса? — обратился Хан к сидящему рядом с Гнусом.

— А я чего, — встрепенулся рыжий пятнадцатилеток. — Я — как все.

— Понятно, — усмехнулся Хан. — Согласен, короче. Два голоса уже есть, так что мой голос ничего не решает. Но сказать я обязан, братья… Смерть диверсанту!

Наверное, зал должен был, по сценарию, дружно гаркнуть «Смерть!» Но хор мальчишеских голосов вышел каким-то нестройным, неуверенным и худосочным.