Филип Фармер - Миры Филипа Фармера. Том 15. Рассказы

Бегство очень расстроило доктора Феттс, но она тешила себя надеждой, что как нельзя лучше спрятала свое горе под улыбавшейся маской. Она не сожалела, что вынуждена уступить сына. В конце концов, он был уже взрослым мужчиной, а не ее маленьким мальчиком. Но в действительности он не расставался с ней с восьми лет, если не считать театральных сезонов в Метрополии и его гастрольных поездок.

В тот раз она уехала в свадебное путешествие со своим вторым мужем. А потом они с Эдди никогда не расставались надолго, потому что тогда Эдди серьезно заболел, и она была вынуждена поскорее вернуться и ухаживать за ним. Тем более Эдди тогда настойчиво твердил, что она — единственная, кто может вылечить его.

Кроме того, нельзя считать дни, когда он был занят в опере, полностью потерянными, так как он каждый день связывался с ней по видеолучу и они подолгу разговаривали. Стоимость таких свиданий не имела для них значения.

Не успели стихнуть отзвуки громкой свадьбы ее сына, как через неделю за ними грянули еще более раскатистые отзвуки. Они несли в себе слухи о раздельном проживании Эдди и его жены. Через две недели Полина подала на развод по причине несовместимости. Эдди вручили документы на квартире его матери. Он вернулся к ней в тот же день, когда они с Полиной согласились, что из их совместной жизни «ничего путного не выходит» или, как он выразился в разговоре с матерью, «на лад у них дело не идет».

Доктор Феттс, разумеется, сгорала от любопытства относительно причины их развода, но, как она объяснила своим друзьям, «уважала его молчание». Но она не поделилась с ними своей уверенностью в том, что придет время и он расскажет ей все.

Вскоре после этого у Эдди начался «нервный срыв». Он стал раздражительным, унылым и вечно ходил в подавленном настроении. А потом ему стало еще хуже, когда так называемый друг рассказал Эдди, что Полина при любом упоминании его имени громко и долго смеется. Друг добавил, что Полина обещала как-нибудь рассказать правдивую историю их недолгого союза.

В ту ночь его матери пришлось вызывать врача.

В последующие дни она размышляла, не оставить ли ей должность ученого-патолога в Де Круифе и целиком посвятить себя ее мальчику, чтобы помочь ему «снова встать на ноги». Прошла неделя, а она так и не нашла решения, что говорило о напряженной борьбе, происходившей в ее уме. Обычно склонная к мгновенным решениям какой-либо проблемы, она не могла так просто согласиться сдать свое любимое детище на тканевую регенерацию.

И как раз в то время, когда она была уже на грани того, что, с ее точки зрения, всегда казалось немыслимым и постыдным — то есть выбрать решение, подбросив монету, — по видеолучу с ней связался ее руководитель. Он сообщил ей, что ее вместе с группой биологов включили в состав научной экспедиции к десяти заранее намеченным планетарным системам.

Она с радостью выбросила все бумаги, по которым ее Эдди передавался в санаторий. И поскольку Эдди был довольно известен, она использовала свое влияние, чтобы правительство разрешило ему присоединиться к экспедиции. Якобы ему нужно ознакомиться с уровнем развития оперы на планетах, колонизированных землянами. В том, что круиз на космической яхте не предусматривает посещение колонизированных планет, оказались заинтересованы, похоже, некоторые управления. Но в истории правительства такое случается не впервые — когда его левая рука не ведает, что делает правая.

На самом же деле он подвергнется «переработке» с помощью своей родной матери, считавшей, что справится с его лечением куда лучше, чем специалисты по какой-нибудь широко употребляемой А-, F-, J-, R-, S-, К- или Н-терапии. Правда, некоторые из ее коллег сообщали потрясающие результаты применения определенных методов, закодированных символами. С другой стороны, двое из ее ближайших друзей испробовали все эти методы, но не извлекли из них никакой пользы. Она — его мать и сможет сделать для него больше, чем любой из тех «символистов». Ведь он — плоть от ее плоти, родная кровинка. Кроме того, он не так уж и болен. Просто иногда он ужасно хандрит и напыщенно, но очень неестественно угрожает покончить жизнь самоубийством; а то и просто сидит, уставившись в пространство. Но она сумеет найти к нему подход.

2

Итак, она последовала за ним от идущих вспять часов к его каюте. И увидела, как он, шагнув за порог и бросив взгляд внутрь, повернулся к матери с искаженным лицом:

— Сломался Недди, мама. Совсем сломался.

Она взглянула на пианино. В момент столкновения оно оторвалось от стенных стоек и врезалось в противоположную стену. Для Эдди это было не просто пианино — оно было Недди. Каждой вещи, с которой он соприкасался на не слишком короткое время, он давал ласкательное имя. Будто он перемещался, прыгая от одного названия к другому — как старый моряк, который теряется вдали от привычных, имеющих свои обозначения ориентиров на береговой линии, и успокаивается, лишь приближаясь к ним. Казалось, будто Эдди, не давай он вещам имена, беспомощно дрейфовал бы в океане хаоса, бесцветном и бесформенном.

Или же, по аналогии, наиболее отвечающей ему, он был как бы завсегдатаем ночных клубов, который чувствует себя погибающим, если не перепрыгивает от одного стола к другому, перемещаясь от одной хорошо известной группы лиц к другой и избегая безликих безымянных манекенов за чужими столами.

Он не плакал по Недди. Хотя ей хотелось бы этого. Во время полета он был таким безразличным. Казалось, ничто, даже не имеющее себе равных великолепие обнаженных звезд или невыразимая чуждость незнакомых планет, не могло надолго поднять ему настроение. Если б он только зарыдал или громко расхохотался, или проявил хоть какие-то признаки того, что он остро реагирует на происходящее! Она бы даже приветствовала, если бы он в гневе ударил ее или как-то обозвал.

Но нет, даже когда они собирали изуродованные останки и ей даже показалось, будто его сейчас вырвет, он и тогда не уступил настоятельным требованиям своего организма излиться. Она понимала, что, если бы его стошнило, ему стало бы от этого гораздо лучше, он бы во многом избавился от психического расстройства, а заодно и физического.

Но его не стошнило. Он продолжал собирать куски мяса и кости в большие пластиковые пакеты, и его взгляд, сохраняя обиженное и угрюмое выражение, оставался неподвижен.

Сейчас она надеялась, что потеря пианино окажется для него настолько тяжелым ударом, что он будет сотрясаться от рыданий. Тогда она смогла бы прижать его к себе и разделить с ним его горе. Он снова был бы ее маленьким мальчиком, который боится темноты, боится собаки, сбитой машиной, который ищет в ее объятиях надежное укрытие, надежную любовь.