Дин Кунц - Интерлюдия Томаса

Всё это незамедлительно понимает каждый человек, над которым Хискотт объявляет владычество. И каждый остро осознаёт, что его кукловод может его убить бесчисленным множеством способов, не исключая даже отключение вегетативной нервной системы, которая контролирует автоматические функции органов, кровеносные сосуды и железы – что приведёт к немедленной смерти.

Если один из них удирает за пределы «Уголка» и не возвращается, возмездие будет направлено на тех членов семьи, которых беглец любит больше всего. Их смерти будут в высшей степени жестокими, медленными и мучительными, но также они будут подвержены настолько извращённым мерзостям, которые наполнят их унижением и таким стыдом, что их презрение к себе превзойдёт страх смерти. Тот, кто сбежит, понесёт бремя вины, что, в конечном итоге, сделает жизнь невыносимой.

Побег с намерением вернуться с полицией или с кавалерией какого-нибудь другого типа будет тщетен. Беглец, вероятно, вскоре обнаружит, что необходимо снова сбежать, на этот раз из изолятора в психиатрической клинике, в который его рассказ о контроле разума отправит так же верно, как гневные утверждения, что он Годзилла и угрожает уничтожить Лос-Анджелес. В случае маловероятного события, при котором власти убедятся в чрезвычайной угрозе такому, несомненно, спокойному месту, как «Уголок Гармонии», то пока они доберутся до места происшествия, Хискотт завладеет ими одним за другим. Из-за того, что этим посторонним никогда не будет позволено вернуться со знанием о Норрисе Хискотте или с любым подозрением в чём бы то ни было, он не будет овладевать ими таким же способом, как он это делает с Хармони, а проникнет глубоко в их мысли также незаметно, как вирус простуды поражает лёгкие при вдыхании. Он отредактирует и исказит их мысли так, что они об этом не узнают, и отправит их обратно с воспоминаниями, которые он для них заготовил.

Пока Джоли мне этого не рассказала, я не понимал, насколько сильно держит их Хискотт своей мёртвой хваткой. То, что члены семьи Хармони были законсервированы, крепко держались за свой рассудок и продолжали надеяться – это подвиг почти за гранью моего понимания.

Орк лежит тихо.

Бу материализуется и осматривает мумифицированные останки с большим любопытством.

Девочка не видит собаку. Она сидит со мной в задумчивой тишине.

Наконец, я спрашиваю:

– Хискотт, кем бы он ни был и где бы сейчас ни находился – чего он хочет?

– Контроля. Подчинения.

– Но зачем?

– Из-за того, как он сейчас выглядит, ему нельзя появляться на публике, он уродливый. Он живёт через нас.

Всего на мгновение меня больше интригует другой вопрос:

– Как он выглядит?

– Когда он перемещался из Дома №9 в дом, который забрал у нас, была ночь. Нам не было разрешено смотреть.

– Но за пять лет, готовя для него еду, убирая его дом – наверняка, кто-то мельком его видел.

Она кивает и, кажется, ей требуется какое-то время, чтобы собраться перед переходом к этой теме.

– Только дядя Грег и тётя Лоис. И Хискотт сделал так, что они не могут поделиться тем, что они увидели. Встроенный запрет в их разумах.

– Запрет?

Она серьёзная девочка, но всё ещё ребёнок, энергичная, как все дети, и жаждет чудес и развлечений, серьёзная, но не по отношению к возможности радоваться, как это может быть у угнетённых взрослых. Но теперь её охватывает новая серьёзность, и она выглядит такой печальной, что я могу разглядеть старую и усталую женщину, в которую она может превратиться, если неволя будет мучить её ещё на протяжении лет, и я с трудом могу на неё смотреть, потому что это может помешать мне, и только мне, независимо от того, поможет это или помешает ей.

Глаза печальные, а руки нервно теребят джинсовую куртку, уголок левого глаза дёргает тик, она говорит:

– Грег и Лоис пытались. Они пытались сказать нам. О его внешнем виде. Дважды они сильно старались. Но каждый раз они кусали свои языки. Сильно кусали. Языки, губы. Грызли зубы до крови. Единственные слова, которые они могут произнести – непристойности. Богохульства. Ужасные слова, которые бы они не могли говорить, если бы их не принуждали. Они плюются кровью, словами, и несколько дней их рты слишком сильно болели, чтобы есть. Они не решаются попробовать нам рассказать в третий раз. Мы не хотим, чтобы они пробовали. Мы не хотим знать. Это не имеет значения. Это знание ничего не поменяет.

Нам требуется ещё тишина.

Бу отходит от Орка и идёт вдоль коридора к дверям, которые Джоли не смогла взломать.

Через некоторое время я возвращаюсь к предыдущей теме.

– Контроль. Подчинение. Но зачем?

– Я уже сказала. Из-за того, как он выглядит, он должен жить через нас, меня и мою родню. Он может есть. Он может пить. Но есть очень много того, чего он делать не может. Он как устрица или что-то вроде того, и этот дом на холме – его раковина. Он говорит нам, что мы его сенсориум.

Джоли поднимает голову, и её глаза зелёные, как листки лотоса. Она прекращает дёргать джинсовую куртку. Как голуби, взлетающие на насест, её руки устраиваются на коленях. Тик в уголке её левого глаза прекращается. Рассказ о мучениях её тёти и дяди причиняют страдания и тревожат её. Мне кажется, что эта тема тоже причиняет ей страдания и тревожит, и, возможно, даже в большей степени. И для того, чтобы говорить об этом всём, ей требуется отвлекать себя, применяя йогу для обретения силы воли, спокойствия, которые позволяют ей давать свои комментарии из чистого высшего воздуха, который находится над всеми штормами и деревьями.

Она говорит:

– Ты знаешь, что такое сенсориум?

– Нет.

– Как сенсорный аппарат тела. Все органы чувств, нервы. Через меня – через нас – он способен получить мир таким, каким он не может больше его воспринимать. Не просто изображения, звуки и вкусовые ощущения, а всё во множестве различных ракурсов, из всех наших ракурсов вместо всего лишь одного. И то, что он не может испытать там, в своей раковине, в своём уродливом теле, то не захочет видеть ни один глаз, и рука того не захочет коснуться, он может чувствовать, живя в нас, чувствуя то, что чувствуем мы, разделяя наши ощущения, требуя от нас предоставить любые ощущения, какие он хочет больше всего в этот момент. В «Уголке» нет частной жизни. Нет места в твоём сердце, где ты можешь остаться наедине, чтобы пожалеть себя, исцелиться от последней вещи, которую он с тобой сделал. Он следует за тобой по пятам. Он пьёт твоё горе и смеётся над твоей надеждой на исцеление.

Я сильно потрясён.

Хронологически ей двенадцать лет, но эмоционально она старше, и интеллектуально тоже.

В сравнении с её таинственной силой, я слаб. Я неловкий повар, пытающийся делать всё, что могу, с помощью странного шестого чувства, но она – Жанна д'Арк, сражающаяся с невероятными странностями, не за свою страну, а за свою душу – тогда как обладающий своей силой Хискотт, учитывая его жестокость – более грозный соперник, чем даже английская армия. Джоли, которая начала эту войну с недостаточным вооружением и защитой семилетнего ребёнка, побеждала только лишь благодаря терпению, поднималась на осаду Орлеана[55] каждый день в течение пяти долгих лет, и мне кажется, что я нахожусь в присутствии человека, который в будущем может стать святым.