Валерия Аальская - Головастик

Гулкий, свободный ветер гонял желтые осенние листья — они красиво падали, кружась, опускались на волны, порождая расходящиеся круги, и качались на них, пока брызги не покрывали их целиком; тогда они медленно и печально тонули, отправляясь в свой последний и прекрасный путь в никуда.

Солнце пронзительно светило на прозрачном небосклоне, разбрасывая теплые лучи — последний подарок умирающего лета. В воздухе уже приятно и обреченно пахло осенью.

— Как бы я хотела научиться летать, — с неожиданной тоской произнесла Винкл, глядя в высокое и вышнее небо и будто бы продолжая прерванный разговор. — И почему у человека нет крыльев?..

В далеком и недостижимом просторе кружила одинокая крикливая птица.

— Ей тоже здесь тесно, — прошептала Винкл, — несмотря на ее свободу…

Некоторое время мы все смотрели на причудливые облака и выглядывающее из них колючее осеннее солнце.

— Пойдемте домой, — неожиданно предложила девушка, вставая и отвязывая Пастилу. — Я принесу тебе яблоко…

…После обеда я все же читал Верфшульца — не такой уж я и лентяй, — тем более что Аластор самоотверженно гулял с Винкл. Я надеялся, что он догадается незаметно капать ей на мозги, и гадал, чем они там занимаются; несколько раз даже выглядывал из окна, но никого не заметил.

А вечером мы сидели на смотровой площадке, и Винкл тихим, срывающимся голосом, со странной, пугающей улыбкой, рассказывала мне старые сказки…

— …И знаешь, когда я была маленькой, я всегда мечтала быть просто Алисой, той самой, в стране чудес. С ней всегда происходило столько интересного… Помнится, я облазила тогда весь сад, пытаясь обнаружить кроличью нору… Но, увы, у меня нет знакомого кролика во фраке с часами, я никогда не была во дворце Червовой Королевы и не сражалась с Бармаглотом. Проще говоря, я вполне обычная девочка, не героиня какой-нибудь сказки или хотя бы фантастического романа. Просто… человек. Обыкновенный. Никакой. На меня не возложено ни одной огромной невыполнимой миссии, мне не надо спасать мир, а надо только учить физику. Мне надоело. Я не хочу больше мозолить глаза любимым родственничкам своим существованием, и не хочу больше слышать, что я "позор Рода Фииншир, древнейшего и чистокровного". Пусть уж лучше… так. Там, за гранью, должно быть, тоже есть дорога… в конце концов, бывают головастики, которые никогда не становятся лягушками.

Она долго молчала, глядя на кружащиеся в воздухе листья.

— А ты… не боишься?.. — тихо спросил я, пытаясь поймать ее взгляд.

— Смерти?.. не знаю. Она уже такая… родная. И, в конце концов, только моя. Мы с ней идем рука об руку почти шесть лет, и за это время я успела с ней смириться и к ней… привыкнуть.

Красивый желто-красный кленовый лист, кажущийся объятым пламенем, опустился на ее колено; она рассмеялась и принялась шутливо им обмахиваться, как веером. Потом посерьезнела и куда тише произнесла:

— Хотя, знаешь, наверное… боюсь. Я ведь не знаю, что там, дальше…

Мы молчали и смотрели на листопад.

Так прошла еще почти две недели — в пустых разговорах о несбыточном будущем с упрямой Винкл. Аластор все пытался заронить в ее голову мысль о переезде; получалось, судя по всему, плохо. Они все чаще стали исчезать с моих глаз в неизвестном направлении; я не препятствовал, хотя и подозревал, чем они там занимаются. В конце концов, у Винкл есть своя голова на плечах.

Мне только было непонятно, о чем думает Ал — неужели он не понимает, что делает только хуже и себе, и ей?..

Как я умудрился не завалить экзамен, было непонятно; мои мысли были где угодно, но только не в билетах по географии.

Утром двадцать шестого числа Ал пришел на завтрак мрачный и серьезный.

— Отец вызывает меня домой, — шепотом объяснил он, поймав мой удивленный взгляд. — Говорит, что срочно.

Я приподнял брови.

— Не знаю, что случилось, он не доверяет комм-связи… К вечеру за мной придет сопровождение, и я сегодня же улетаю.

— Ты сказал Винкл?..

Он только покачал головой.

Винкл сидела за столом в траурном платье, том самом, которое она одевала на похороны, и вид у нее был еще более мрачный, чем у Аластора. С омлетом она расправлялась так, будто он был отравлен кровным врагом, но отказаться не получилось.

Настроение за столом вообще было подстать погоде — за окном лило так, что собаку из дома не выгонишь. Марк был все еще в обиде, что отец не взял его в очередную командировку (Глава Дома Фииншир вылетел еще ночью, по вызову, и обещал вернуться к вечеру) — он не любил подолгу оставаться на вилле. Сара показательно дулась на Роксану, каким-то непонятным образом очутившуюся в спальне отца в одном пеньюаре; сама Роксана вид имела невозмутимый, но украдкой вытирала салфеткой уголки глаз. Ирину, судя по зеленоватому цвету лица, снова подташнивало; Билл был занят исключительно ее самочувствием, что не улучшало его настроения.

День прошел в натянутом молчании; от смертельной тоски нас не спасло даже испытанное средство — наша любимая "Territoria"; перед обедом я случайно наткнулся на плачущую Винкл, но узнать причины трагедии не удалось — Винкл сделала вид, что у меня галлюцинации и ничего особенного не произошло.

Вечером улетел Аластор; я мирно пожал ему руку, мы невесело улыбнулись друг другу и обменялись электронными ящиками. Винкл повисла у него на шее; Аластор, видимо автоматически, приобнял ее за талию.

Они целовались а посадочной площадке, и им, похоже, было совершенно все равно, кто еще стоит на крыльце и на них смотрит.

Я успешно делал вид, что меня здесь нет и я ничего не вижу; мысли меня обуревали исключительно мрачные; я стоял и размышлял о том, что завтра… завтра двадцать седьмое сентября.

— Аластор, зайди ко мне немедленно.

Голос отца, прорвавшийся через динамики моего коммуникатора, вырвал меня из объятий Морфея; я поспешно оделся, попытался пригладить мокрой ладонью непослушные кудри, немного подумал и все же расстался с мечтой о внешности настоящего джентльмена. Ал вот — настоящий джентльмен; но нельзя, однако, сказать, что это делает его счастливым.

Отец ждал меня не за широким столом черного дерева, как это бывало обычно, а у низкого подоконника: он будто бы невзначай подергивал себя за мочку уха и разглядывал наши аллеи с видом истинного ценителя. Для него это крайняя степень волнения; я бы уже бороздил парк в поисках тихого местечка, чтобы никто не увидел меня в таком неуравновешенном состоянии.

— Садись, — он махнул рукой то ли в сторону своего любимого, чуть продавленного, кресла, то ли на жестковатый стул для просителей.