Владимир Покровский - Повести и Рассказы (сборник)

— А Вера умерла, — сообщает мамаша.

Я досадливо сплевываю.

— У вас, Ирина Викторовна, совершенно какое-то очень специфическое чувство юмора.

— Какое есть. Если у вас все, то я кладу трубку.

Я начинаю злиться. Я настоятельнейше прошу позвать к телефону Веру. Мне сообщают, что это кощунство. Тут я пугаюсь.

— Вы что, правда, что ли?

— Правда-правда, — заверяет меня И. В. — А то вы сами не знаете.

— Когда? Как?

— Давно. Несчастный случай.

Я нервно хихикаю.

— У вас, Ирина Викторовна, что-то с головой не в порядке. Я только сегодня с ней виделся. И вам это прекрасно известно. Позовите немедленно. Очень нужно.

— Это ваше личное дело, когда и с кем вы виделись. Я кладу трубку.

И кладет трубку.

— Вот сука! — говорю я сквозь зубы.

— Не дала? — сочувственно спрашивает солдат.

— Ага.

— Вот сука! — говорит он.

Он набирает трехзначный номер и сосредоточенно ждет. Потом дергается и кричит:

— Барышня! Барышня! Барышня, дайте госпиталь!

А вот я стою у Четвертого магазина с идиотским названием «Торговля книгъ», Влад Яныч ужом шныряет в толпе субьектов с распяленными портфелями. Мне все это дико, портфели — это уж совсем архаизм. Потом он воровато подбегает ко мне и, оглядываясь, торопливо шепчет мне на ухо:

— Есть! Миша Гагарин!

— Что «Миша Гагарин»?

— Продал Георгеса.

— Кому продал? — пугаюсь я.

— Мне.

— А. И где ж он?

Теперь пугается Влад Яныч.

— Как где?! — Да у вас же!

— Я не про Георгеса. Я про Гагарина.

Сейчас найдем.

И вот перед нами испитой книголюб с благородным взглядом и жутким шрамом через лицо.

— Сименона панафидинского? Ох, сдуру я его тогда продал. Если он у вас, то беру.

Я опережаю Влад Яныча и сообщаю Мише, что панафидинским Сименоном мы не располагаем. Однако очень бы хотели узнать эпизоотию книги.

— Этимологию, — поправляет Влад Яныч. — Историю происхождения то есть.

— Это мне все равно, — великодушно прощает Миша. — Мне бы книжку достать.

— Но ведь где-то вы ее брали?

— Где брал, там больше нет. У Томки Панафидиной. Из фамильной библиотеки.

Потом он долго и скучно роется в записной книжке, бурча, что Томка эта сейчас фамилию поменяла, а теперь ищи ее по всему гроссбуху. А с «Ситизеном» сюда нельзя, «Ситизен» враз умыкнут.

Наконец он тыкает в книжку пальцем и диктует телефон, который со вчерашнего дня уже прописался в моей собственной телефонной книжке — Тамарочкин телефончик, выпрошенный у нее с неблаговидными целями во время танца. Сразу записывать не хотел, так что запоминать наизусть пришлось.

Пока я размышляю над странностью совпадения и над тем, что вчера Тамарочка никак на Георгеса не отреагировала, хоть это и ее фамильная книга, к Мише Гагарину подходит милиционер.

— Так-так, — говорит он, похлопывая себя дубинкой по бедру. — Опять, значит, у Четвертого ошиваемся? Несмотря на многочисленные предупреждения?

Миша умоляюще прижимает руки к груди.

— Что будем делать, гражданин Веткин?

Миша Гагарин, он же гражданин Веткин, немедленно принимается канючить:

— Ну това-а-арищ сержант…

Мы с Влад Янычем подскакиваем от неожиданности. И переглядываемся. Нам обоим послышалось, что Миша сказал не «товарищ сержант», а «ваше благородие». Вот ясно слышали — товарищ сержант». И даже артикуляция губ для «товарища сержанта» как раз та самая. И однако же точно с тою же ясностью могу поклясться: он сказал сержанту в то же самое время и тем же канючливым голосом это самое «ваше благородие»! Хотя к околоточным надзирателям, если я правильно помню Чехова, обращались как-то иначе. Словно через одну реальность мигнула другая.

Это очень нас с Влад Янычем обескуражило.

И все время, все время сумерки! Все это происходит при очень слабом вечернем свете.

Мы идем, почти мчим по улице, забитой извозчиками, у всех одинаковые пролетки на двух огромных колесах с лаковым откидным верхом. Они терпеливо стоят — где-то впереди пробка.

И еще — за нами следят. Мы никого не видим, кто бы мог за нами следить, но знаем точно. Влад Яныч к слежке относится философски, я — с возмущением. Влад Яныч убеждает меня что если следят, то это, конечно, симптом опасный, но это совсем еще не значит, что прямо тут же арестуют и пустят в расход. Вот когда перестанут вдруг следить, тогда обычно…

«Пустят в расход» — не из его словаря, я это отмечаю в сознании.

— Надо немедленно, слышите, немедленно!!! его уничтожить!

Я уточняю:

— Кого уничтожить? Гагарина?

— Георгеса! Георгеса, Георгеса, Георгеса, не Гагарина! — взрывается вдруг Влад Яныч. — Не смейте больше меня переспрашивать! Я ненавижу, когда меня переспрашивают!

Так же неожиданно он успокаивается и начинает объяснять, почему надо уничтожить Георгеса. Все что мы видим вокруг, говорит он, происходит из-за моей книги, что это книга такая волшебная, что она очень хочет вернуться в свой век — природа может еще стерпеть пустоту, но нарушения своих же законов она ни за что не потерпит. Что произошла логическая накладка и реальность не выдерживает ее (накладки), и как только Георгес вылез из фамильного тамарочкиного шкафа, он тут же начал шалить.

Я возражаю. Я совсем не уверен, что все дело в Георгесе. Я очень логично возражаю Влад Янычу, потому что мне совсем не улыбается с Георгесом расставаться, я хорошо помню бокал и тамарочкину прическу. Влад Яныч от моего сопротивления свирепеет. Ему совсем не хочется в девятнадцатый век.

Я говорю:

— Какой девятнадцатый, Влад Яныч, что вы? Посмотрите вокруг — здесь все века собрались. И чем это, позвольте спросить, вам так нравится двадцатый? По-моему гаже двадцатого еще ничего не было.

— Вы ничего не понимаете, — шипит Влад Яныч. — В других веках телевизора нет.

— Вы же говорили, что не любите телевизор.

— И не люблю. Но без него еще хуже.

Мимо проходит космонавт без шлема. Или водолаз, я не понял. Чуть дальше, у кинотеатра, висит распятый человек. На нем приличная тройка и галстук в горошек. К пузу приколота реклама прокладок Carefree. Пониже объявление: «Купирую запоры». Несколько зевак с тросточками стоят около распятого и громко переговариваются. Распятого охраняет милиционер в посольской будке.

Увлеченные спором, мы проходим не останавливаясь, хотя Влад Яныч и говорит:

— Смотрите-ка! Человека распяли.

— Рекламный трюк, — нетерпеливо бросаю я.

Человек натужно стонет.

Потом, уже избавившись, не помню каким образом от Влад Яныча, я звоню Вере. Никто не подходит. Тогда я набираю тамарочкин номер — с тем же успехом.