Александр Щербаков - Рассказы из жизни А.П.Балаева

— Удружили вы мне, мужики! — говорю. — Вот уж над чем я думать не собирался и не собираюсь. У меня других забот полон рот.

— О! — говорит Бахметьев. — Святые слова. Мы натворили — нам и думать. Поверьте, за всеми прочими заботами мы и об этом печемся. Аркадий Владиславович заведует у нас сектором морали и этики и хлеб свой ест не даром. С наскока вы его не переспорите, Александр Петрович.

— Исключительно благодаря вам, — раскланивается этот Владиславович. Исключительно благодаря плодотворным беседам с вами. Вернее, предупреждая ваш вопрос, с той частью вас, которая, будучи занята не менее вас, тем не менее охотно сотрудничает с сектором морали и этики. Временно — без вашего ведома, но это по ее желанию, смею вас заверить. А уж вы с собой сами объясняйтесь. У вас лучше выйдет, честное слово.

— Вы хотите сказать, что этот «третий модификат» полностью в курсе дела?

— Именно так, дорогой Александр Петрович. Именно так и в отличие от вас. По крайней мере, до сего дня.

— Ну, что ж, — говорю. — По-моему, самое время нам, двум Александр Петровичам, друг с дружкой перемолвиться по душам.

— И во благо! — плещет в ладоши Чекмарев. — Чем тесней, чем повседневней ваш контакт, тем полноценней результат. А мне, извините, с моей кручиной по интерфейсу — лямка с плеч долой. Я тут кабинетик с телефоном выше этажом присмотрел. Если не заперли, можем позвонить оттуда. Только большая к вам просьба, Александр Петрович, дозвольте при разговоре присутствовать и записать. Все-таки первый такой разговор в мире, а? Считайте, экспонат.

— Чего уж там! — говорю. — Пошли. Только как мне обращаться-то к этому вашему «модификату»?

— Сами почувствуете, — отвечает Чекмарев. — Образуется.

Ввалились мы всей ордой в чей-то кабинет, написал мне Чекмарев на бумажке номер — я эту бумажку где-то храню, — и я дрожащим пальцем этот номер набираю: не вмещается в разумение ситуация. Я сам себе звоню — ну, надо же! А народ уставился на меня, как дикари на бубенчик.

Набираю. Там снимают трубку.

— Можно Александра Петровича? — говорю.

— Я у телефона, — слышу. И мой голос, и не мой.

— С вами говорит Александр Петрович Балаев, — выпаливаю.

И тут телефон как взрывается!

— Санек, привет! — слышу. — Наконец-то! То-то я слышу — вроде голос мой и вроде не мой! Ты откуда, дорогое мое животное?

— Да из комитета, — говорю. — Дипломчик на открытие тут мне вручили по твоей милости.

— Это на какое? — слышу.

— А у тебя что, не одно? — спрашиваю.

— Санек, дорогой! Где это видано, где это слыхано, чтобы у нас с тобой открытия считали не на кучки, а на штучки? Заявочки четыре там лежат, часа ждут. Да пять с твоей руки, итого девять. Не боись, Госкомизобр у нас не соскучится! Не томи! Что прошло?

— «Вязкая извратимость нейтрона», — говорю.

— А! — слышу. — Как тебе? Во нрав?

— Как сказать, — говорю. — Штука-то во! Да не слишком круто ли ты мне ее поднес?

В ответ хохот. Довольный. Мой.

— Поднесено в балаевском стиле, — слышу. — Будет что вспомнить! Разве не наш принцип?

— Да я не про стиль. Я про существо вопроса.

— Существо, Санек, только начинается. Я прикинул: годовой эффект шестьсот миллионов рублей. Ты только представь, как будет выглядеть энергетика через десяток лет, если широко двинуть это дело…

— И не про то я. Я об авторстве.

— А что об авторстве? Не понимаю.

— А то, что диплом на мое имя выписан.

— А на чье же, Саня? Извини, не доходит.

— Но я же, — кричу, — к этой вязкой извратимости никакого отношения не имею!

Вперед помолчало, а потом слышу:

— Слушай, свет ты мой зеркальце, ты глубоко вдохни, поди снов пять-шесть посмотри, поостынь, а потом на свежую головку подумай и брякни мне — потолкуем. А тем временем, чтоб я не скучал, скажи, чем у тебя кончилась та история с несимметричными тетралями? Сдыхаю от любопытства. Имей в виду: я этого дня ждал, как Ромео Джульетту под балконом, не столько из-за нас с тобой, сколько из-за тетралей. Так что там?

— Они макроквантованные оказались, — говорю. — Во вращающемся поле пси-квадрат.

— Макроквантованные?! Во-он оно что! А ты по Джонсу-Кэрри пощупать не пробовал?

— Пробовал, — говорю. — Еще как пробовал. Плотности не хватает.

— Ах, ты ж, золой по пеплу! — слышу. — А если толкнуться в ЦЕРН на «Хлопушку»?

— Ты что несешь! — вопию. — «Хлопушка» на десять лет вперед по часам с минутами расписана. Кто нас туда пустит?

— А вот это моя забота, — слышу. — Не печалься, ступай себе с богом. Чекмарев там у тебя?

— Да. Здесь Чекмарев.

— Слушай, Саня, великая к тебе просьба. Вразуми ты его нашей вещественной дланью, да поувесистей. Век тебе обязан буду. Третий месяц ему талдычу — расширь мне континуум правей горизонта событий, а все как об стенку горох. Без этого — бьюсь-бьюсь — не справляюсь, а одна моделька наклевывается — пальчики оближешь. Одно из двух: или пусть он мне интерфейс реконструирует, или пусть готовится к товарищеским оргвыводам.

— Что он сказал? Об что речь? — Чекмарев у меня над пробором страстно шепчет.

А на меня от этих слов таким родным повеяло, таким родным! — вы не поверите, чувствую — сейчас заплачу от нежности.

— Цыть! — говорю. — Сейчас восчувствуешь, — говорю. — Санек, — говорю, — это я не тебе, это Чекмареву. Санек, — говорю, — как смотришь, если мы в эти канелюры перестанем челом тыкаться, а потолкуем один на один, в минимальном коллективе? Скажем, лебедь и щука, а рака выдвинем в президиум, пусть там зимует.

— Самое то! — слышу. — Только я ж тебя, попрыгунчика, знаю, как облупленного. Наобещаешь, а сам куда-нибудь смоешься, ищи тебя потом, свищи.

— Клянусь Галилеем! — говорю. — Завтра не выйдет, послезавтра тоже, а ужо во вторничек после обеда звони — я вся твоя.

— Сам звони, — слышу. — Но лучше в среду. У меня тут профилактика намечается небольшая. Главное, чтобы ты понял: не один ты на свете, а имеет место тесное балаевское стадо повышенной проходимости. Сечешь?

— Пока не очень, — отвечаю. — Не вмещаю. Уж ты прости.

— За прощеньями ступай к митрополиту, — слышу. — Говорят, в Бамбуе еще один остался, и прощенья — это по его части. А нам с тобой приличней бы поупражняться во взаимопонимании на базе обоюдной выгоды и процветания той самой экспериментальной физики, в любви к которой ты, ваша светлость, на каждом столбе расписываешься.

— Так и быть, — говорю. — Возьму пару уроков у Владиславовича, который Аркадий. Видно, без этого не обойтись, — говорю.