Зиновий Юрьев - Часы без пружины

- А что нового, Николай Аникееич, может быть? На новый объект переходим.

- А у нас импортная косметика была, - сказала Вера Гавриловна, - ужас сколько народу набежало.

- За косметикой? - недоверчиво спросил Николай Аникеевич.

- Так ведь особая помада. Дефцытная!

Как ведь старается его развеселить верная жена. Даже специально произнесла на дурацкий манер: "Деф" цыт..."

- Господи, и как это могут люди давиться из-за какой-то паршивой помады?

- Ничего ты, Коленька, не понимаешь. Ты и представить не можешь, что такое помада для женщины...

"У тучной старухи губы были слегка подкрашены", - с ненавистью подумал Николай Аникеевич и зло сказал:

- Мажутся...

Кончали обед молча, и молча Василий пошел одеваться.

- Обожди, Вась, - сказал Николай Аникеевич, - зайдем-ка на секундочку ко мне в комнату.

- Для чего? - спросил Вася и снова, как при встрече, слегка покраснел.

"Врешь ведь, - недобро подумал Николай Аникеевич, отпирая ящик стола, где лежали у него деньги. - Врешь ведь, прекрасно ты, друг мой любезный, знаешь, зачем я тебя позвал". Он взял двадцатипятирублевую бумажку - он всегда давал столько, - но неожиданно для себя добавил еще одну.

- Держи.

- Спасибо, Николай Аникеевич, не надо.

- Ладно, ладно, дело молодое, пригодятся.

- Честно, не надо, - еще больше покраснел Василий.

- Это почему же?

- Да не надо... Понимаете, я из-за этих денег лишний раз к вам зайти стесняюсь... Как будто тем самым напоминаю...

Хороший парень, не жлоб, не давится от жадности. И он, Николай Изъюров, может это оценить. Видела бы это старуха. Фу ты, черт, опять лезет она в голову. На, старая карга, смотри, не жмот он, не задушится за копейку!

Он добавил к двум двадцатипятирублевкам еще две бумажки и сказал:

- Не обижай меня, Вася. Не надо. Не хочешь себе, купи что-нибудь сыну, отправь в Ригу.

- Спасибо, - сказал Василий, и голос его дрогнул.

То ли от неожиданной сотни, то ли от мысли про сына.

Николай Аникеевич долго сидел перед часами и ждал, пока стрелки не подойдут к двенадцати. Вера уже спала, дом затих, только где-то этажа через три плакал ребенок. А он все сидел и смотрел на поцарапанный циферблат. Было на сердце нехорошо, томно. И не думалось ни о чем, а как-то сумбурно, отрывочно выныривали перед ним то та далекая, забытая библиотекарша с распятым на "Сказках" Пушкина лицом, то незнакомые Василий Евграфыч и Кишкин, недоступные оба. Не такие, как давеча, со скопческими личиками и поджатыми губами, а почему-то гордые, далекие. Проплыла в своем кресле седая старуха с розовой лысиной, успела просипеть: "Вы меня не обманули?" И эхо: "ма-ну-ли..." А ведь мог бы выйти Брагин один на один...

Николай Аникеевич покачал головой, встал, подошел к шкафу и осторожно достал вазу из оникса. Поставил перед собой на стол. Три окованных серебром кружка из камня - самый широкий внизу - на серебряном стержне. Редкостная вещица. Под светом настольной лампы камень казался теплым, живым.

Зазвенел колокольчик, поплыл хрусталь по комнате. Тоненький, тоненький, кукольный, сказочный, чистый, прозрачный. И сжалось сердце Николая Аникеевича. Бот его знает, почему оно сжалось, почему навернулись на глаза слезинки. Что с тобой творится, Николай Аникеевич, что с тобой, Коля? Так все было стойко в жизни, так славно катился он по своей колее... О господи...

За стеной, не за нынешней, за той, довоенной, коммунальной, жили две сестры. У одной из них, кажется, работала она уборщицей в архитектурном институте-было двое детей. Мальчик и девочка. Как их звали? Нет, не вспомнить. Она ходила в их же двести сороковую школу, на два класса старше, а он учился в техникуме. Их тетка кашляла. Была у нее астма. Как у старухи. Ночью она начинала давиться.

Он просыпался иногда от ее мучительного хрипа - перегородка была тонкой - и с ужасом слушал, что происходило за стеной. Страшно было ему не столько от всхлипывающих стонов больной, сколько от злого шепота девчонки: "Чтоб ты сдохла, чтоб ты сдохла". А еще страшнее было, что никто ей не отвечал, хотя никто за стеной не спал, он слышал это по их движениям. И еще страшнее от того, что и сам молил: сдохни, сдохни, дай спать, не мешай.

Зачем он это вспомнил? Почему? Никогда, кажется, не вспоминал этот злой, колючий шепот, а сейчас вдруг вынырнул он из запасников сознания. Зачем?

Смутно, смутно на душе. Заснуть бы быстрее...

Утром сказал он Бор-Бору, что у него поднялось давление, что пойдет в поликлинику, а сам поехал в Лихов переулок. Нарочно вылез из троллейбуса на остановку раньше, решил пройти пешком. Шел как в тумане. Точно ведь знал, что идти не должен, что потом изгрызет себя за свое безумие, но шел. Кругом весна света, темнеет асфальт в прогалинах, воробьями скачут ребятишки с портфелями, а он бредет в тумане, в сплошном молоке цвета оникса.

А все началось с Пытляева, со старой лисы, с тавтологии его. "Ну ничего, - подумал Николай Аникеевич, - ты у меня подождешь своего каретника. На том свете дождешься за то, что испортил человеку жизнь наглым своим звонком. Тавтология", Из-за него, из-за него входит он сейчас в пыльный подъезд, из-за него нажимает на кнопку вызова лифта. А ведь еще не поздно. Надо всего-навсего повернуться и выйти из подъезда на улицу, где пригревает весеннее солнышко. На солнышко, от которого разглаживаются изморщинившиеся за зиму лица. Не инвалид, слава богу, не калека. Сам может повернуться и выйти. На своих ногах. Никто его на цепи не тянет. Так и сделает сейчас, повернется и выйдет. Обязательно повернется и выйдет.

Он вошел в лифт. Четвертый, кажется. На стенке лифта крупно было написано мелом "Дурак". О нем, истинно о нем.

Дверь долго не открывали, и у Николая Аникеевича мелькнула было надежда, что старуха умерла, но в это же мгновение послышались тяжелые медленные шаги.

- Кто там? - Это из-за двери. Боится.

- Николай Аникеевич Изъюров. Я у вас вазочку недавно купил.

Кряхтенье. Щелканье замков, засовов. Старуха. С чего он взял, что пользуется она помадой?

- Простите, что побеспокоил... - почему-то заискивающе. Почему?

Старуха молчит. Огромна, недвижима, опирается на палку. А на конце палки резиновая нашлепка. Зачем это замечать?

- Я к вам по поводу вазочки...

Словно проснулась старуха, шумно, по-коровьи вздохнула.

- Что это я вас в коридоре держу, проходите,..

- Видите ли, - промямлил Николай Аникеевич, - я заплатил вам за вазочку двести рублей... - Он замолчал, не зная, как продолжить. Старуха медленно, осторожно вздохнула и выжидающе посмотрела на Николая Аникеезича. О господи, как же тяжело бывает вымолвить самые простейшие слова... Тягостное недоумение: зачем это все?

- Ну и что? - спросила наконец старуха. - Еще один дефект нашли?