Брайан Олдисс - Птицы Марса

С вашего разрешения, я воспроизведу его призовую поэму. Нынче-то она слегка устарела, однако все равно отражает то разложение былых устоев, на которое, как мне кажется, мы пытаемся закрыть глаза, ко всеобщей беде. Эту поэму я записала на мой визгун еще до отлета с Земли. Действие, по-видимому, происходит на столь дорогом сердцу Свена Востоке. Не исключено, что в Куала-Лумпуре.

И Ума нажала кнопку.

Ночами звездными клоаки дышат паром,Вонищей и гнильем столетних наслоений.Не спит сердечко: завтрашним кошмаромТвоя молитва бредит, алча наслаждений.

Будь начеку! Гляди: улыбчивый соседКрадется в дом, под мышкой ломик пряча.Прикрой набухший пах, надень скорей кастет.Облита лунным светом, издыхает кляча.

А те, кто, сбросив шелк цветастого саронга,Листая «Камасутры» пряные страницы,Готовы в сотый раз поклясться у шезлонга:«А? Покаянье?! Вздор! Желаю ласк блудницы!»

Сегодня шлюхи нарядились хоть куда;А впрочем, мы всегда берем свое нахрапом.Где йони — там лингам, и тут уж никудаНе деться от природы. Даже косолапым.

Меч удовольствий, он же поршень. Долото.В нем функция на вес серебряной монеты.Оргазма слякоть, омерзенье… Нет, не тоХотелось получить от тысяч баб планеты.

Так чувства — скат ледовый в пропасть ада?А может, это разум прото́рил в пекло путь?Чем секс-то виноват? Простейшая отрада:Сошлись две обезьяны. Вот вся вопроса суть.

Любви восторг, апофеоз короче эсэмэски.Зато гадливости найдется на трактат.И все же у Шекспира в каждой пьескеПлоть правит бал. О чем же плел Сократ?

Вслед за игрой не дремлет нетерпенье:«Плати, скотина! И вали на все четыре».А где романтика? Где радость упоенья?Как будто факс послал через дыру в сортире.

Мой современник, сей сосуд из фобий,Взгляни на похоть глазом закаленным!Мир, что бордель, немыслим без пособий.Презерватив — подарок всем влюбленным.

«Семь дней работай и сотвориши», —Чистилище оставишь за спиной.Кому надежда служит вместо крыши,Сумеет оправдать любой поступок свой.

Вот нищенка на камне спит — и в луже.Вот пешеход идет. Ему плеватьИ на нее, ее собаку, весь тот ужас,Что словом «жизнь» мы любим называть.

Наш город словно уд синюшный любострастья,Под мягким шанкром грязи — радуга огней.Эй, офисный планктон! Ты тоже хочешь счастья?Мечтаешь отхватить кусочек пожирней?

У тех из нас, кто спит в прихожей у природы,Давно зашит карман для чаяния толп.«Версаче» на плечах, на ляжке два айпода,Надменность из всех пор и самолюбья столп.

В бамбуковой листве приют для привиденья.Восток зажег зарю, и город вновь вверх дном.Здесь ночью полигон абсурдности творенья,А днем — уж до того отъявленный дурдом…

Универсам любви. Секс-шопы. Порнозалы.Бутик любой причуды для вкуса и кармана.На каждый банк — салон, где ягодицы алы,Где вернисаж химер и грез эротомана.

На трон садится утро в запахе бензина.Зачатый ночью, день отнял себе права.Плывет над площадями голос муэдзина:«Так, хватит брызгать спермой. Берись-ка за дела!»

— Здесь жизнь вовсе не такая, — возмущенно вскинув подбородок, заявила Иггог.

— То-то и оно, — подхватил Геринт. — При кислородном голодании реальность тоже не факт.

— Да ну, типичная скандинавская заумь, — отмахнулась Иггог.

В ответ оскорбленная Ума сказала следующее:

— Зато чистая правда. Возьмите хоть Вордсворта, хоть иного британского автора — никто не писал с такой силой о бесцельно растрачиваемой жизни.

Впоследствии, поджидая лифт, Иггог все же не удержалась:

— Этот парень, что сочинил поэму… Да он просто пользовался женщинами, как я не знаю…

— Нет-нет, — покачал головой Даарк, — он держал их при деле. Кабы не он, помирать бы им с голоду. Слушай, не сердись, но мне кажется, ты просто взъелась на пустом месте. Подумай хорошенько, и сама увидишь, что поэт утопал в боли, сам себя казнил наслаждением.

Из-под густых бровей Иггог задумчиво воззрилась на Даарка:

— Думаю, это надо будет при случае обсудить в деталях.

Математик сдержанно поклонился. В свое время ему довелось открыть нормон; он и не такое выдержит.

В общем и целом можно отметить, что большинство осталось недовольно навязанными стишками.

И вообще, поэзия так и не добралась до Марса. Эта река успела пересохнуть.

15

Дружба на часок

Геринт, средневозрастной молчальник, предпочитавший проводить время за возней с картами окрестностей поселения, не так давно взялся отращивать бороду. Ему вообще хотелось побольше походить на русского. В Руссовосточной башне у него жил друг, которого Геринт частенько навещал.

Русские организовали свое марсианское самоизгнание независимо от остальных. С самого начала они отказались от смены личных имен на новые прозвища. Что касается компьютеров, то их использовали для климат-контроля внутри башни. Здесь имелась даже библиотечка, во всяком случае, не меньше двух полок, где стояли книги — по большей части труды Льва Толстого, — причем в старомодном, бумажном виде. Кроме того, в башне размещалась арт-студия, где создавали гравюры, офорты и рисунки пастелью. Кое-какие из этих работ удавалось даже обменивать в других башнях на СУ-жетоны.

Как раз в связи с таким обменом Геринт и познакомился с тамошним библиотекарем. Вспыхнул взаимный интерес, коль скоро между ними было немало общего.

Друг Геринта увлекался исследованиями русской истории. Звали его Владимир Гопман. Он показал Геринту поразительную книгу о петербургском Эрмитаже, где хранилось свыше трех миллионов предметов искусства. Мужчины плечом к плечу перелистывали страницы этого альбома сокровищ.

— Отлично представлен Матисс, — заметил Владимир.

— Да. Но я не вижу Гогена, хотя точно помню, что в Эрмитаже был грандиозный зал, полный Гогена… А вот Пикассо просто чудесен. Его «Женщина с веером» умопомрачительна, согласитесь?

Собеседник согласился.

— Да и Караваджо великолепен…

— Положа руку на сердце, — вздохнул Владимир, — по этой красоте я тоскую, как по родному дому. Повторится ли такой триумф искусства, вот вопрос. К тому же Россия успела распасться на четыре части…