Фёдор Чешко - В канун Рагнаради

И снова телефон. Виктор с трудом оторвался от чтения, досадливо покосился на надрывающийся аппарат, дожидаясь, пока он умолкнет, но звонки - назойливые, надоедливые - не прекращались. А потом он подумал, что это может звонить Наташа, и поспешно схватил трубку.

Это звонила Наташа.

- Привет, - голос ее был вялым, тусклым. - Кто-то мне обещал, что очень-очень постарается поскорее прийти. Это четыре часа назад было. Вить, а Вить, ты не припомнишь, кто бы он мог быть, этот обещавший?

- О господи! - Виктор чувствовал, как душная краска стыда заливает лицо. - Малыш, ты уж прости, извини меня, скотину безрогую, я...

- Насчет безрогости - это интересно. И если ты не исправишься, возможно, я эту самую безрогость твою устраню.

- Наташенька, смилуйся! Я уже исправился!

- Ладно. Прощаю. В общем, все к лучшему получилось. Вот так - к лучшему, - интонации ее были какие-то странные, и говорила она будто нехотя. - Мне на завтра помощь понадобится. Твоя и еще кого-нибудь из твоих ребят. Так ты уж их попроси, пока они не разбежались. Надо будет тяжесть небольшую перевезти...

Наташа закашлялась, а когда заговорила вновь, голос ее стал звонок и непривычен:

- Только что звонили из больницы, Вить. Сказали, что Глеба завтра можно будет забрать. Он умер.

2. ОТСВЕТЫ

- Глубокоуважаемые леди и мужики! Довожу до вашего сведения, что мы вышли, наконец, в район поиска. - Толик сложил карту и значительно оглядел собравшихся у костра. - Причем заслуживает быть отмеченным тот факт, что в вышеозначенный район мы изволили прибыть с двухдневным опозданием, вот. А это - свинство.

- Друг Толик, ты знаешь, что сказал однажды Гамлет своему другу Горацио? - Виктор подбросил в костер несколько веточек, прищурился на огонь. - Так вот, Гамлет как-то сказал: "Горацио, мой друг, не гавкай". Понял?

- И вообще... - Антон выдрал, наконец, из своей окладистой бороды репей, рассмотрел его внимательно и бросил в Толика. - Кто решил в японских кроссовках пофасонить и в первый же день ногу стер? Ты. Так что, чья бы корова...

- Упрек ваш, товарищ Зеленый, справедлив, но корнеплод свой заберите назад. - Толик поймал репей на лету, прицелился и метко запустил его обратно в антонову бороду.

Наташа придвинулась поближе к Виктору, шепнула:

- Зеленый - это фамилия?

- Нет.

- Тогда почему?..

- Потому, что Рыжий - это банально.

А сушняк потрескивал, пел в костре, и веселый живой огонь трепетал, метался на чернеющих ветках, брызгал вдруг осиными роями искр, исходил прозрачным дурманящим дымом, и тот взмывал невесомыми клубами, терялся в черном бархате неба, траченном звездной молью...

Вот также вливался в небо горький седой дым горящих прошлогодних листьев тогда, на кладбище, только небо было другое - низкое, серое, оно клубилось над самыми верхушками голых продрогших берез, сеяло на землю мельчайшую водяную пыль, холодную, неуютную, - жалкую пародию на веселый весенний дождь. Они шли по осклизлой тропинке - Ксения Владиславовна, Наташа, Виктор, - и по сторонам в промозглом тумане проступали оградки, обелиски, кресты, а сзади остались тихий говор немногих пришедших, и рыхлая свежая насыпь над могилой Глеба, и нелепая роскошь цветов на ней.

Наташа шла слепо, невидяще, и ее неестественно прямая фигурка постепенно отдалялась, уходила вперед, расплывалась тенью в холодной туманной мороси, и Ксения Владиславовна придержала Виктора за локоть, шепнула тихонько:

- Ты будь сейчас рядом, Витя, постарайся отвлечь ее чем-нибудь, хорошо? Слишком тяжело ударила Наташу эта смерть...

"Наташу... А вас?" - думал Виктор, искоса глядя в это темное, стремительно дряхлеющее лицо. Он отвернулся, покусал губы, сказал:

- Один мой друг (он археолог) собирается летом искать какое-то языческое капище. Звал меня с собой. Может быть?..

- Это хорошо, Витя. - Ксения Владиславовна зябко поежилась, спрятала ладони в рукава плаща. - Увези ее на время из города. Тогда и я уеду. К сестре.

И вот уходит пятый день с тех пор, как исчез, растаял в пыльном мареве город, - пятый день лесного безлюдья, одуревших от собственной голосистости птиц, новорожденных цветов и чего-то еще, что совсем недавно не волновало, что теперь обязательно нужно найти, как смысл, как цель жизни.

А отсветы походного костра шарят по знакомым едва ли не с детства лицам, высвечивая в них новые, не осознанные черты, и это хорошо.

А Наташа... Она ожила, оттаяла за эти пять дней, и это очень-очень хорошо.

Корабль горел. Он полыхал каким-то диким, ослепительно-золотым пламенем, и толпы обезличенных ужасом людей неуместно и бесполезно метались по палубе, по бесконечным темным и тесным трюмным переходам, и это было жутко, но еще более жуткой была бесшумность этого ада полуодетых истерзанных тел, белых от страха глаз, обезображенных немыми воплями ртов. Единственным звуком был частый надтреснутый лязг корабельного колокола назойливый, приглушенный...

Виктор барахтался, рвался из последних сил, но что-то держало руки, не пускало, и отсветы золотого пламени метались по лицу, и не смолкал где-то вдалеке торопливый лязгающий звон, и нельзя было даже закричать от ужаса, от смертной тоски и бессилия - крик не шел из стиснутого судорогой горла - но удалось, изнемогая от непомерных усилий, раскрыть, разорвать наконец слипшиеся от пота веки.

Виктор обмер, заморгал растеряно на окружающий мир, где не оказалось ни корабля, ни пожара, ни темноты; где не было исходящих почти осязаемым ужасом толп; где от ночного кошмара остались только золотые отсветы шныряющих по лицу солнечных зайчиков и веселая дробь - там, за тонким брезентом палатки, у костра, Наташа тарахтит ложкой по котелку: завтрак готов.

Виктор с трудом выпутался из спального мешка. Лежбище слева уже пустовало - Антон вылез на свет божий и наверняка изволит делать свою вывихнутую зарядку. Костолом-любитель...

Справа спал Толик. В недрах спальника смутно белело его лицо худощавое, матовое, лицо строгого постника и аскета. Как обманчива бывает внешность!

Виктор глянул на свои часы, подвешенные к потолку при помощи бельевой прищепки, снова поглядел на Толика, подумал. Потом надел часы на руку, а прищепку, старательно прицелившись, нацепил на длинный толиков нос и, как был, на четвереньках, проворно ускакал из палатки.

Снаружи было утро. Снаружи было солнечно, и совсем рядом гремела, играла искристыми бурунами река, и какая-то пичуга, пристроившись на крыше наташиной палатки, звенела, спорила с речным громом, самозабвенно раздувая крошечное горло. А над всем этим навис бездонный купол прозрачной хрустальной синевы, и на востоке синева сплавлялась с золотом и лилась оттуда в бескрайний, вымытый утренними росами мир зеленью трав и листвы.