Вячеслав Рыбаков - Первый день спасения

- О чем ты? - тихо спросил он.

Она внимательно посмотрела ему в лицо.

- Ты стал другой. Совсем... совсем... - не смогла подобрать слова и только опять порывисто вздохнула.

- Почему тебя должны были убить?

- Потому что я же должна была встать и пойти за тобой. Я хотела пойти за тобой! Получилось же, что вроде как я тебя заманила. Надо было, чтоб меня убили... Очень хотела встать. А сама реву и не могу подняться, руки-ноги отнялись. Так страшно, когда стреляют.

- Да, - медленно проговорил он, - страшно.

- Ты тоже знаешь? - вскинулась она. - Страшнее этого ничего нет, правда?

Есть, подумал он, но смолчал, глубоко дыша и сосредоточиваясь. Он уже знал, что будет делать. И только очень тосковал, что опять может не получиться. И хотя это было бы вполне естественным - он так устал за день, он совершенно измотался, пытаясь спасти отца, - ему было плевать на все объяснения поражения. Ему нужна была победа.

- Как хорошо, что ты тоже знаешь! Вообще, так хорошо знать что-то вместе, да? Ты когда говорил сегодня в школе, я прямо чуть с ума не сошла. Со мной никогда-никогда такого не было. Вдруг поняла, что ты так все мое понимаешь, что... что без тебя меня и нет! - Она звенела, словно камень свалился у нее с души, словно было неважным то, что она начала умирать и каждый вдох убивает и убивает ее, - она отдавалась, открывалась ему, рассказывала сны, рассказывала, какое мороженое больше всего любила до войны, рассказывала про самых смешных из тетенькиных посетителей и сама смеялась, вспоминая; а он слушал и набирался сил. А потом проговорил:

- Ну что, малыш. Хорошо. Давай попробуем.

Она с готовностью умолкла, завороженно глядя на него. Длинное пламя свечи стояло в ее глазах. Он придвинулся к ней вплотную, сел поудобнее. Положил ладони ей на голову с двух сторон. Губы ее приоткрылись; веки, вздрагивая, медленно упали.

- Давай попробуем, - повторил он, и она самозабвенно кивнула в его ладонях.

- Попытайся расслабиться. Почти уснуть. - Она вскинула на него удивленный взгляд. Он пристально смотрел ей в глаза. - Уйди в себя. Глубоко-глубоко. - Веки ее опустились снова, тяжело и безвольно. - Вот сюда, где мои ладони. Ощути. Слева. Маленький шарик. Над ухом, внутри. В голове. Упругий пушистый мячик. Ощути его. Он такой нежный. Потрогай его мысленно. Пальчиками потрогай.

Ее пальцы слабо шевельнулись, точно ощупывая приснившуюся горошину.

- Постучись в него тихо-тихо. Приласкай. Умеешь ласкать? Умеешь. Учись. Скажи: мячик-мячик, откройся. Скажи ему. Он поймет. Он хороший, добрый мячик. Там, внутри, он очень горячий. Там вспышка и много сил. Скажи ему ласково. Скажи тихо: мячик, откройся, пожалуйста, мне очень нужно. Очень. Очень. Очень, очень нужно. Захоти и попроси. Тихонечко: мячик-мячик...

С изумленным, восторженным, почти болезненным вскриком девочка прянула, выпав из его устало повисших рук. Он откинулся на стену спиной и затылком. Часто дыша, трепеща, девочка стояла перед ним на коленях.

- Удалось... - совсем обессиленно проговорил он. - Надо же... Как мы похожи. Как мы все-таки похожи...

- Что ты сделал? Так горячо внутри... и хорошо, ясно... Пульс даже в пальцах слышно...

- Поднял фильтрацию.

- Что?

Он помолчал, вяло прикидывая, как объяснить. Сказал:

- Теперь ты - как я.

Обеими ладошками она захлопнула себе рот, а потом схватила его руку и прильнула к ней губами.

- Совсем-совсем?

Он не ответил.

- Ты кто?

Он не ответил. Его знобило. Он сидел с закрытыми глазами, коротко и тяжело дыша, распластавшись по стене спиной и плечами. Тогда она снова уткнулась в его ладонь и перепугалась, поняв, какой эта ладонь стала теперь немощной и холодной. Некоторое время она дышала на его пальцы, робко и беззвучно пытаясь их согреть. Минут через десять его дыхание стало глубже и реже. Она спросила едва слышно:

- Ты спишь?

- Нет, - ответил он безжизненно. - Просто очень устал. Прости, малыш.

- Поспи.

- Очень устал. Не уснуть.

Она прыснула и тут же, словно извиняясь, опять прижала его ладонь к губам. Потом все же пояснила:

- Я, например, когда устала, засыпаю буквально пока ложусь.

Он усмехнулся. Рука его постепенно отогревалась.

- Я люблю спать, - призналась она. - Сны так люблю... Тебе снятся сны?

- Конечно.

- Про что?

- Про Землю.

- Про что? - не поняла она.

Он не ответил. Она подождала, потом вздохнула:

- Как странно все...

Он встрепенулся. Жадно полыхнув на нее глазами, спросил скороговоркой:

- Все - будто чужое, да? Не такое, как должно?!

Она опять вздохнула и пожала плечами.

- Да нет... не знаю. Какое есть.

Он сник.

- Я не то сказала? - испугалась она. Он не ответил. - Ты обиделся?

- Нет, что ты.

- Ты не обижайся на меня, пожалуйста. Я и так все время боюсь, - она запнулась. - Знаешь, мне так хорошо никогда не было. Будто снова с мамой, с папой - только еще смелее. Но такое чувство, что карабкаюсь уже высоко-высоко, и сил нет держаться, и отпустить нельзя, потому что если упадешь - разобьешься насмерть... Понимаешь?

Она была как на ладони перед ним. Он покивал, чуть улыбаясь: конечно, понимаю. Ласково и молча погладил ее по голове.

- Ты добрый... У меня просто слезы наворачиваются, как я чувствую, какой ты добрый. Ты еще кому-нибудь откроешь шарик?

Он сгорбился.

- Не знаю, малыш. Не знаю, что делать. Спасти от радиации и мора? Но до войны не было ни того, ни другого - и что с того? Позвать звездолеты? Мы помогать любим... Но вы-то что станете делать? Пять миллиардов вас было!!

Затаив дыхание, она ждала, что он скажет еще. Он молчал. Тогда она попросила несмело:

- Тетеньке открой, пожалуйста. Она тоже добрая.

Он засмеялся неприятным, беззвучным горьким смехом, и сейчас же у нее болезненно вырвалось:

- Опять не то?..

- По знакомству, да? - зло спросил он.

- Господи, ну что теперь-то? Ты прямо весь в каких-то... в больных гвоздях. Не знаешь, где зацепишь. У тетеньки, - добавила она возмущенно, таких капризных мужчин ни разу не было!

Он долго смотрел на нее с отстраненным изумлением, словно увидел в первый раз. Затем холодно отчеканил:

- Все достойны спасения! Понимаешь? Все!

Осадил себя. Снова откинулся спиной на стену.

- Прости, малыш. Ты лучше не заводи меня.

Она перевела дух. Ей показалось, что сейчас он ее ударит.

- Буду заводить, - с отчаянной храбростью сказала она. - А ты говори все-все. И я тебе.

Он помедлил, испытующе глядя ей в глаза. Она кивнула несколько раз, не пряча взгляда.

- Я... считал себя лучше вас, - сказал он, стараясь говорить спокойно и мерно. - Но оказалось, что не подличал и не врал только потому, что мне ничего не надо было. А когда понадобилось - ого! Значит, если бы нуждался, как вы, то подличал и врал бы, как вы? А ведь... ведь... триста лет коммунизма у меня за спиной! Три века! Это, что ли, ничего не значит?! Значит!! Значит, отдельный человек ни в чем не виноват! Просто на краю люди сходят с ума! Это как боль, как туман. Невозможно побороть!! - он вдруг понял, что кричит, и снова попытался овладеть собой. Вздохнул медленно. - Люди такие разные... сложные... ты не представляешь. А на краю людьми остаются только те, кто махнул на себя рукой. На краю остаются только святые и мерзавцы. Одни махнули рукой на себя и стали святыми. Другие махнули рукой на все, кроме себя, - и стали мерзавцами. А остальные... то ли случая выбирать не представилось, то ли махнули на все вообще... они никем не стали. И суть одна - беспомощность... Нет, надо увести людей с края.