Клиффорд Саймак - Театр теней: Фантастические рассказы

Очистите объективную реальность от веры в Бога и поклонения идолам — и вы получите нечто полезное для жизни. Подобно тому как давным-давно Человек, очистив от насмешек такое явление, как полтергейст, открыл механизм и принцип полтирования и стал перемещаться из одной солнечной системы в j другую с той же легкостью, как в древности, гуляя по улице, доходил до полюбившегося ему бара.

Однако Клэй, несомненно, относился к этому иначе: приемля лишь то, что реально существует, он не мог бы писать такие поразительные пейзажи, если б свет, который согревал его душу, не исходил от веры и он во имя веры всецело не посвятил себя творчеству,— вот почему его картины так зачаровывали.

И именно вера побудила его в поисках неведомо чего скитаться по всем планетам Галактики.

Лэтроп взглянул на картину и увидел, сколько в ней благородной простоты, нежности, счастья и как ощутимо прекрасен заливавший пейзаж свет.

Именно такой свет, думал Лэтроп, правда, выписанный не столь совершенно, я видел на иллюстрациях старинных книг, которые изучал, проходя на Земле курс сравнительного анализа древних религий. Он вспомнил преподавателя, посвятившего несколько учебных часов толкованию символики света.

Он выронил из руки распятие и поднял с пола три-четыре пустых тюбика из-под краски.

Клэй не завершил работу над этой картиной, сказал при встрече Лэтропу гном, потому что у него кончились краски. И верно, тюбики были плоскими и сплющенными до самых крышечек — можно было даже разглядеть отпечатки пальцев, которые выдавливали из них последние драгоценные капли.

Он метался по Галактике, подумал Лэтроп, но я его все-таки догнал.

Даже после того, как он умер, я нашел его, внюхиваясь, точно ищейка, в остывающий след, который он оставил меж звезд. И я шел по этому следу, ибо я любил его — не человека по имени Клэй (я ведь не знал — да и откуда мне было знать? — каким он был человеком),— я следовал за ним потому, что почувствовал в его произведениях то, на что не обратили внимания искусствоведы. То, что нашло отклик в моей душе. Быть может, во мне пробудилась та самая древняя, ныне утраченная вера. Простая, наивная вера, еще в незапамятные времена задушенная элементарной логикой.

Но теперь-то я понял Клэя, сказал себе Лэтроп. Понял с помощью миниатюрного распятия, символики его последнего произведения и грубой реальности холма, что высится на этой нищей планете в поле за деревней.

И он понял, почему Клэй выбрал такую нищую, убогую планету.

Потому что в этой нищете, как в самой вере, есть смирение, которым никогда не отличалась логика.

Лэтроп мог с закрытыми глазами все представить себе как наяву: и мрачные облака в пасмурном небе, и унылую пустошь, и торфянистую равнину без конца и без края, и белую фигуру на кресте, и толпу низкорослых существ у подножия холма, на века отмеченных действом, смысл которого они не понимали, но которое вершилось благодаря их необычайно доброму отношению к тому, чья вера растрогала их сердца.

Клэй когда-нибудь говорил вам, где он побывал перед тем, как появился здесь? — спросил гномов Лэтроп.— Откуда он пришел сюда?

Они отрицательно покачали головами.

Нет, не говорил,— ответили они.

Он был там, подумал Лэтроп, где растут такие деревья, которые он изобразил на этом полотне. Там, где все преисполнено покоем, нежностью и чувством собственного достоинства. И где светло.

Человек очистил от шелухи суеверий такое явление, как полтергейст, и обнаружил под ней рациональное зерно — принцип полтирования. То же самое Человек проделал с левитацией, телепатией и многими другими парапсихологическими явлениями, но он никогда не пытался очистить от такой шелухи веру, чтобы найти под ней это самое рациональное зерно. Ибо веры самой по себе достаточно, она не терпит реальности. Какой же она представлялась тем, кто верил в Бога, таким разным по своей психологической структуре да еще говорившим на разных языках? Счастливая загробная жизнь, рай, ад, небеса, дарованное немногим свыше блаженство? Что из всего порождено фантазией верующих, а что, быть может, существует в действительности? Этого не знает ни одно мыслящее существо, если только оно не живет одной только верой, а сейчас никто, за немногим исключением, так не живет.

А не может ли оказаться, что на последнем столь значительном пути, по которому течет жизнь Галактики и где она набирается знаний, есть какой-то другой принцип, более важный, чем объективная реальность и вера,— принцип, пока еще никем не познанный, и осмыслят его лишь спустя тысячелетия. Не наткнулся ли Клэй, чей интеллект намного опередил свое время, а разум не подчинялся всеобщему процессу эволюции, на этот принцип, и кто, благодаря такой личностной особенности, получил о нем некоторое представление?

Вера потерпела поражение, ослепленная сиянием своей славы. А может, и объективно существующий предметный мир погубят резкие лучи испускаемого им света?

И разве человек, используя куда более мощное орудие — свою проницательность, отказавшись как от веры, так и от исследования объективно существующих явлений,— разве не может он, обойдясь без поисков, найти искомое и с успехом достичь конечной цели, к которой сознательно или бессознательно стремится все живое с той поры, как у обитателей мириада планет Галактики появились первые проблески разума?

Лэтроп нашел тюбик из-под белой масляной краски, отвинтил крышечку и выдавил капельку белой субстанции. Зажав тюбик в одной руке, другой он поднял с пола кисть и бережно перенес на нее эту драгоценную каплю.

Он отбросил в сторону пустой тюбик, подошел к стоящей у стены картине, присел на корточки и в полумраке слабо освещенной пещеры стал пристально вглядываться в нее, стараясь найти точку, откуда льется на пейзаж этот удивительный свет.

Он обнаружил ее в левом верхнем углу картины, над горизонтом, хотя не был до конца уверен, что она находится именно там.

Лэтроп протянул к этому месту руку с кистью, но сразу же отвел ее.

Да, должно быть, свет льется отсюда. Человек, видно, стоял под этими могучими деревьями, обернувшись лицом к его источнику.

А теперь действуй осторожно, говорил он себе. Очень, очень осторожно, ибо это не более чем символ. Лишь намек на цветовое пятно. Один вертикальный штрих и другой, покороче, горизонтальный, под прямым углом к первому, ближе к его верхнему концу.

Он держал кисть неловко, как человек, впервые взявший ее в руку.

Кисть коснулась холста, но он вновь отвел ее в сторону.

«Что за глупость,— подумал Лэтроп,— С ума я схожу, что ли?» У него ничего не получалось. Он не умел писать маслом, но знал, что даже легчайшее прикосновение кисти к холсту может оставить грубый неверный след, который все осквернит.