Пересадочная станция (журнальные иллюстрации) - Клиффорд Саймак
Итак, я снова вернулся в свое тело, но судьба не оставила меня.
…Симбиоз, думал Саттон, симбиоз на много, много порядков выше, чем симбиоз гриба и вереска, простейшего и водоросли… Духовный симбиоз. Я — хозяин, Джонни — мой гость, и мы вместе, потому что понимаем и любим друг друга. Джонни дает мне уверенность в себе, освещает мои дни и часы, я даю Джонни ощущение жизни, которого он был лишен в своем одиночестве.
— Джонни, — снова окликнул Саттон и снова не получил ответа. Он испугался. Джонни должен быть здесь. Судьба должна быть рядом!
Если только… если только… Мысль пробиралась тягуче и мерзко… Если только я не умер совсем. Если все, что происходит сейчас, не сон, если я действительно находился на призрачной грани между жизнью и смертью.
Голос Джонни был тих и очень, очень далек:
— Эш!
— Да, Джонни! — встрепенулся Саттон.
— Двигатели, Эш. Иди к двигателям.
Саттон выбрался из кресла пилота. Ноги подкашивались.
Он плохо видел… Очертания предметов расплывались. Ноги словно налились свинцом.
Он споткнулся и упал.
Шок, подумал он. Смертельный шок. От кровопотери, от сознании того, что я прострелен насквозь…
Но ведь какая-то сила воскресила меня, ее хватило на то, чтобы убить двоих… Месть?..
Но эта сила ушла, и теперь его могли поднять на ноги только разум и воля.
Он поднялся на четвереньки и пополз. Остановился, отдохнул… прополз еще несколько футов… Голова кружилась. По полу протянулся кроваво-слизистый след.
Саттон нащупал порог двери моторного отсека, дотянулся до ручки, со всей мочи дернул ее вниз, но пальцы только скользнули по гладкому металлу, и он рухнул на пол.
Долго-долго лежал он, не шевелясь, потом попытался еще раз, и ручка поддалась, он опять упал, но уже на пороге распахнутой двери…
Казалось, прошла вечностью когда, наконец, он с большим трудом встал на четвереньки и пополз вперед, медленно-медленно, дюйм за дюймом…
Глава 30
Когда Саттон очнулся, кругом была темнота. Темнота и неизвестность. Неизвестность и… удивление.
Он лежал на гладкой и твердой поверхности, над головой нависал металлический козырек, рядом что-то ревело и ворчало, одной рукой Саттон обнимал эту ворчащую штуку. Он понял, что так и спал, обняв ее, прижавшись к ней, как ребенок прижимается к любимому плюшевому мишке.
Сколько прошло времени? Где он находится? Опять воскрес?
Глаза постепенно привыкали к темноте, и он различил на полу темную дорожку, протянувшуюся через порог в соседнее помещение. Он лежал и думал о том, кто бы это мог так наследить и куда этот кто-то подевался. Может быть, думал он, этот кто-то все еще здесь, и опасен.
Но довольно скоро он понял, что никого нет, он — один; ощутил вибрацию двигателя… Ага! Вот он и назвал эту штуку своим именем! Теперь понятно, что это такое. Название пришло чуть раньше, чем понимание, что было несколько странно.
Итак, рядом с ним двигатель, он лежит на полу, а над головой потолок, стало быть — крыша.
Тесновато, подумал он. Двигатели… Дверь, ведущая… Куда?
Корабль! Вот что это. Он на корабле. Так. Ну, а этот кровавый след на полу?
Сначала он решил, что какое-то немыслимое существо здесь проползло, оставив за собой след собственной слизи, но потом вспомнил… Это он сам полз, полз к двигателям.
Саттон лежал неподвижно, вспоминал, и ему стало интересно проверить, на самом ли деле он жив. Он поднял руку, прикоснулся к груди. Рубашка продырявлена, обожжена, ткань рассыпалась под пальцами, но грудная клетка была цела, кожа гладкая. Никаких тебе дыр.
Значит, это возможно, подумал он. Все подтвердилось — мой организм впитывает энергию звезд. Получив первый импульс от астероида, он восстановился, а сил набрался от двигателя. Двигатель был ближе, чем звезды, поэтому Джонни и подсказал, что нужно идти к нему. Я приполз сюда, этот жуткий мертвенный след — мой. Спал, обнявшись с реактором. И мое удивительное тело — этот удивительный потребитель энергии — зарядилось от него, от раскаленных камер реактора.
Я снова цел и невредим.
У меня опять есть тело, в нем течет кровь, я могу дышать. Могу вернуться на Землю.
Он поспешил прочь из машинного отделения.
Призрачный свет далеких звезд озарял кабину, рассеиваясь по стенам, как алмазная пыль. На полу распростерлись два тела — одно посередине кабины, другое в углу.
Какое-то мгновение Саттон соображал, откуда они здесь. Его человеческая сущность содрогнулась при виде черных безжизненных тел, но другая половина — холодное, жесткое ядро — бесстрастно взирала на чужую смерть.
Он тихо подошел, опустился на колени. Вроде Кейз, подумал он. Кейз был высокий и худой. Переворачивать труп и разглядывать лицо не хотелось.
Саттон обыскал убитого. Вещей в карманах было немного, и он быстро нашел, что искал.
Не поднимаясь с колен, он открыл книгу на титульной странице. Все то же самое, только внизу тоненькая строчка:
Исправленное издание.
Вот оно что. Вот что означает слово, которое он никак не мог понять: ревизионисты.
Перед ним лежала его книга, его исправленная книга, и те, кто издал ее, назывались ревизионистами. А другие? Саттон размышлял, перебирая названия. Как могли называться другие? Фундаменталисты? Ортодоксы? Неважно. Дальше шли две чистые страницы, и начинался текст.
«Мы не одиноки.
Никто и никогда не одинок.
С тех самых времен, когда на самой первой в Галактике планете появились первые признаки жизни, но не было ни единого существа, которое бы летало, ходило, ползало или прыгало по тропе жизни в одиночку…»
Внизу страницы была сноска:
«Это — первое из многих утверждений, которое, будучи неверно интерпретированным, вызвало у многих читателей веру в то, что все формы жизни, независимо от степени их разумности и моральной направленности, наделены судьбой. Но все объясняет первая строка. В ней Саттон пользуется местоимением „мы“, а любой лингвист, даже студент, понимает, что так можно сказать только о своей нации, о своем роде, о себе подобных. Если бы Саттон имел в виду все формы жизни, он бы так и написал: „все формы жизни“. Но, использовав личное местоимение „мы“, он тем самым обозначил свою принадлежность к роду человеческому, и только к человеческому. Он, видимо, ошибочно полагал (и это было весьма широко распространенным заблуждением в его дни), что Земля была первой планетой в Галактике, на которой зародилась жизнь. Нет сомнений в том, что Откровение, которое Саттон получил в виде своего величайшего открытия — Судьбы, позднее частично было извращено. Тщательные исследования однозначно установили, какие отрывки оригинальны,
