Максим Далин - Лестница из терновника (трилогия)

Марина стряхивает крошки с рук и встаёт.

– Всё так плохо?

– Плохо. Везут пушки от Дворца. Из Данхорета прибыл гонец, сообщивший, что армия на подходе.

Марина внезапно улыбается.

– Погодите, Дин-Ли, милый… Кому гонец сообщил?

– Анну… – Дин-Ли тоже улыбается. – Да, но это ничего не значит.

– Я так не думаю, – говорит Марина. – Мы идём вместе. Ник, ты останешься с ранеными – и я пришлю сюда людей, как только появится возможность.

– Вообще-то, хорошо бы, – говорит Юу. – Если что, раненых перережут первыми. Здоровых здесь маловато, защищать их некому…

Мы переглядываемся – и глаза Марины темнеют.

– Дорогой Л-Та, я каждую минуту буду думать об этом, – говорит она. – Ник, я надеюсь на вас.

– А-Рин, я люблю тебя, – говорю я, нарушая кшинасский придворный этикет. Но не могу не сказать.

– Ты так и не перестал быть варваром с диких гор, – сокрушённо вздыхает Марина, вызывая смешок у северян – и уходит вместе с Дин-Ли, унося с собой половину моего сердца.

Что меня всегда удивляло, так это белизна рассвета…

Закат почти всегда, во всех мирах, багров, кровав, залит расплавленным золотом, пурпурен – что-то такое в нём патетическое, драматическое, тревожное… этакие пышные похороны дня по всем классическим канонам. А вот новый день рождается негромко и неярко. Чуть заметная позолота, еле ощутимая розоватость – в море утренней белизны, нежно и светло, внушает радость и надежду, просто прогоняет тьму и всё, без всякого пафоса, нажима и напряжения. И – редко наблюдаемое таинство: на закате мы бодрствуем, совы, так сказать, а на рассвете мы спим. Наверное, поэтому оптимистов на белом свете меньше, чем пессимистов…

И вот небо над Чанграном такое белёсое, еле-еле розоватое, чуть золотистое, и воздух пахнет утром, свежим утром с примесью горелого дерева, тряпок и мяса – и я это всё ощущаю, как последние минуты тишины. Обожжённый волк, чьи щека, подбородок, шея и грудь уже не выглядят, как ночной кошмар – покрыты сероватой пенкой «заморозки», регенератора для тканей, повреждённых термически, вдруг садится на тюфяке, поджав ноги, прикусывает костяшки пальцев и начинает плакать. Без рыданий и прочих спецэффектов, но слёзы льются потоком.

– Тебе больно? – спрашивает Кирри.

– Меня-то за что убьют вместе с вами?! – выдыхает он тихо и отчаянно, в смертной тоске. – Я-то Льва не предавал, я – наоборот, что ж, я виноват, что ли?!

– Вот за это мы и воюем, – говорит Кору. – Ты не предавал, а тебя предадут. Тебя уже списали со счетов, дурак ты. И никому ты ничего не докажешь – тебя назовут врагом и казнят, как врага, в тебя будут плевать, а тебе только и останется, что распускать сопли и тратить влагу в пустыне. И знаешь, брат, это ведь всегда так: пока ты плюёшь – всё кажется хорошим и правильным, а стоит только понять, что будут плевать в тебя – так и открываются глаза. Появляется охота скулить: «А за что меня-то? Я же был хороший, как все, как велели…» Скажи, права ли я?

– Ты – женщина, – пренебрежительно бросает волк.

– Тебя надо было обрезать, чтобы ты лучше понял, чего стоишь на этой земле? – усмехается Кору. – Зря вас жалеют, зря. Нас всех надо возить мордой по грязи, пока не поймём…

Просыпается Элсу, трёт глаза, сипло говорит:

– Кору, ты чего бранишься?

Кору тут же забывает про волка, наклоняется к своему Львёнку, помогает ему устроиться удобнее, даёт напиться:

– Как ты, командир? А?

– Хорошо молился, – шепчет Элсу. – Творец, видно, услышал.

И мне кажется, что я слышу далёкий топот копыт. Кавалерия идёт? Это даже не столько звук, сколько ощущение вибрации почвы, воспринимаемое спинным мозгом больше, чем ухом.

Всадники и пушки.

– Ник, – вдруг говорит Юу, – это Рийну. Я… мне очень хочется, чтобы она жила. Мы, знаешь… встретились глазами в драке… и вышло что-то… я не думал, что на войне так бывает. Нам всё стало неважно. Бой, не бой… мы одни были среди этой свалки. Хок, Ник, мы ведь ни о чём не думали, ни о наших странах, ни о вере… Солдат говорит «трофей», когда ему неловко сказать «возлюбленная»…

Рийну кивает, прислонившись к плечу Юу как-то совершенно по-родственному. Юу обнимает её и прижимает к себе.

– Если всё это выгорит, – говорит он, – я поговорю с её родителями. Объясню. У нас будет свадьба, знаешь, правильная свадьба, с Озером Звёзд, с пионовыми пирожными, с целованием клинка… чтобы все видели, весь Чангран – мы друг другу принадлежим на равных правах. Просто – Небеса судили ей быть женой, а мне – мужем. А вот если я умру сегодня…

– Тогда и я умру, – вдруг спокойно и твёрдо говорит Рийну. – Разве мне тебя простят когда-нибудь, если ты умрёшь, а твои Львята проиграют? Думаешь, я после этой ночи смогу быть рабыней у всяких озабоченных гадов? Прости, Барсёнок, этого не будет.

Юу целует её руки, отстраняет их от себя – и заряжает пистолеты.

– Мы уедем в Кши-На, – говорит он, улыбаясь. – В Тай-Е, в город, прекраснее которого нет на свете, в Тай-Е, к моему Брату, к моим Сестричкам и к моей Сестре-Государыне. И ты будешь придворной дамой, самой красивой из всех, а я нарисую тебе на веере двух фениксов.

– Почему? – спрашивает Рийну и заряжает третий пистолет.

– Фениксы означают полёт душ. Мы взлетели в небеса и встретились под самым солнцем, – говорит Юу и прислушивается. – В наших сердцах раскрывались цветы и сияли звёзды… у меня никогда не получатся такие дивные фениксы, как у Ча, он рисовал лучше всех при дворе… но тебе понравится…

– Мне понравится, – говорит Рийну. – Ты убьёшь меня, если не будет другого выхода, Барсёнок? Если у меня не хватит сил?

Юу кивает.

– Посмотрите, как эти двое друг друга хоронят! – фыркает Кору. – Спасибо, братья-сёстры, лошади дворцовой стражи увязнут в этом море соплей, мы победим!

Элсу невольно улыбается – и Юу с Рийну смеются. И мы слышим пушечный залп – и далёкую пальбу из ружей.

Просыпаются нори-оки, тянут Кирри за одежду, расспрашивают вполголоса; он, присев рядом на корточки, говорит и улыбается – как взрослый, успокаивающий детей. Раненые волки, накаченные стимуляторами, мечутся во сне. Ри-Ё смотрит на меня вопросительно: «Началось?»

Рийну делает попытку сесть – и еле сдерживает крик.

– Скоро пройдёт, – говорит Юу, и вид у него такой, будто это он ломается.

– Анну встретил наших у Дворцовых Ворот в город, – говорит Рийну сквозь зубы, пытаясь вморгнуть выступившие слёзы. – Это не по нему. Это он. Со сторожевых башен.

– А наши-то, – бормочет обожжённый волк, – наши у Дворцовых… ночная стража… что с ними? Мёртвые? Предали?