Н Никандров - Проклятые зажигалки !

- Пускай наживает, - пришибленно отвечал Афанасий. - Ему с ними тоже не малая толока будет, покамест он всю сотню пропустит, из-за каждой зажигалки с каждым всяким трепать языком.

Марья продолжала беситься. Афанасий ее усмирял.

- Теперь уже поздно языком колготать, - говорил он, все более приходя в себя. - Дело сделано. Надо было раньше смотреть. А теперь я сам ум тебе вставлю.

- Как это так "раньше", как это так "раньше"? - дергалась всеми своими мышцами Марья. - Ты же одного слова не давал мне сказать и цыкал на меня, как на собаку! И я тебе, старому дураку, все время моргала глазами от стенки; "не уступай, не уступай, жид прибавит". И разве ты не слыхал, как я кашляла каждый раз, как ты собирался спускать свою цену? Потом смотрю, ты взял и ляпнул. И главное, за какую цену? За цену-то какую? Больно даже подумать. А меня всегда ругаешь, если я на базаре под конец дня иногда за такую же цену товар отдаю. Мне нельзя, а ему можно! Но там дело идет только об нескольких штуках, об двух, об трех, а тут мы сразу теряем на сотне. Вот это надо понять!

- Кончено! - отрезал рукой Афанасий. - Замолчи!

И пошел к станку.

XII.

- Кушай, Афоня. Хорошенько кушай. Поправляйся, - говорила мужу за обедом Марья, несколько дней спустя, когда сдали заказ и получили остальные деньги. - А когда покушаешь, сходим в город, купим тебе новые штаны, пока не проели все деньги.

- Что-то не хочется мне штаны в магазине покупать, - смущался Афанасий. - Лучше на толчке.

- О! - вскричала Марья, смакуя второе блюдо, приготовленное только по случаю получки денег. - Опять на толчке! Всю жизнь одеваться будешь на толчке! Хотя один раз в жизнио день на себя штаны по мерке, чтобы были как раз по тебе!

- Может, завтра? - расковыривал Афанасий ложкой на тарелке знаменитое "второе", громадную цельную тушоную морковину, приятно попахивающую из надломов как бы свежей сосновой смолой.

- Почему завтра? Нет, нет, не будем откладывать! А то деньги разойдутся, а тебе опять будет нечего в праздник надеть. Смотри, в каких лохмотьях ты ходишь.

- А какая разница, в лохмотьях человек или нет? У меня работа домашняя, а свои, домашние, не осудят.

После обеда супруги взяли деньги и отправились со своей слободы на главную улицу города: там выбор готовых брюк был больше.

Афанасий не выходил на главную улицу годы, и теперь проспект поразил его эффектностью многоэтажных зданий, роскошью магазинов, многолюдностью тротуаров, праздностью толп, их нарядами. Что сегодня здесь: будни или Пасха? Почему же они не работают? И какие это люди: русские или нет? Скорей всего, что нет. Скорей всего, он попал за границу, где все чистые, сытые, богатые...

- Машенька, пойдем лучше на базар, там проще, - морщился Афанасий, стеснялся окружающего блеска, теснее прижимался к единственно близкому ему тут человеку, к жене.

Он держался за ее рукав, как ребенок держится при чужих за юбку матери.

- Провались ты с твоим базаром! - озлилась Марья, у которой глаза так и горели при виде в магазинах предметов комфорта. - Я твой базар уже видеть не могу!

- Тут купить штаны нашего капиталу не хватит.

- Не хватит - уйдем. А за спрос денег не берут. Что мы хуже людей, что ли, что ты всего боишься? Я тут никому не спущу, пусть только нас кто-нибудь тронет.

Афанасий робел перед каждым чисто вымытым стеклом витрины, перед каждой сияющей дверной ручкой магазина. И он не переставал поражаться храбрости Марьи. Нет, бабы развязнее мужчин. Бабы могут требовать. Им доступнее везде проникать, всего добиваться. Ишь, как Марья разговаривает с образованными приказчиками! Как равная. Как будто у нее полные карманы денег и на улице ее ожидает собственный выезд. А между тем один цветистый галстух, что на шее приказчика, стоит дороже, чем все, что надето на ней. А на их улице соседи еще дразнят ее: "косая", "косая"... Вот тебе и "косая"! Если бы не эта "косая", он уже сто раз бы погиб. Она ему верный друг и помощница в жизни. Разве он сам когда-нибудь в жизни надел бы на себя новые штаны? А сегодня наденет. Один раз она его так же силой к доктору вела, толкала в спину, била, плакала, жаловалась на него на улице прохожим, а потом оказалось, что она ему жизнь спасла. Раз даже смех вспомнить! - к зубному врачу свела... Смелый, смелый и еще совсем мало оцененный этот народ, бабы!

В магазине готового платья перед оторопелым Афанасием разложили на широком прилавке брюки всевозможных сортов, суконные, шевиотовые, бумажные, с рисунком, в полоску или клетку и без.

- Ну, выбирай! - раздраженно уставила Марья белок косого глаза на Афанасия. - Чего же ты стоишь, за меня прячешься?

Марья чувствовала себя в богатом магазине так легко, точно она была хозяйкой разложенных по полкам мануфактурных сокровищ.

Афанасий придвинулся ближе к прилавку и начал выбирать. Он искал для себя вещь погрубее, подолговечнее, прощупывал главным образом толщину материи, смотрел на свет, какая плотность, пробовал на ладони вес, какие потяжеле. В магазине перед приказчиком он страдал и волновался, как в полиции перед приставом. Он выбрал брюки самые твердые, по твердости более похожие не на брюки, а на валенки, разложил их на прилавке, с растроганными глазами погладил рукой, и, прежде чем спросить о цене, начал усиленно глотать пересохшим горлом слюну. У него и голоса не было, и слов подходящих для вопроса не находилось.

Наконец, подняв на приказчика красные, как заспанные, глаза, он спросил не своим голосом:

- Сколько зажигалок за них?

Лицо приказчика изобразило гримасу удивления.

- Что-с вы-с сказали-с? - с привычной галантностью преклонил он ближе к Афанасию одно ухо, а сам в это время разглядывал надетую на токаре шишковатую от заплат дерюгу.

Марья ударила мужа по плечу, точно будила его.

- Это он так, - объяснила она приказчику. - Он спрашивает, какая этим штанам цена. Уже заговариваться стал, - прибавила она тише с укором. Вроде ополоумел...

Приказчик притворился, что не знает цены брюкам, щуро посмотрел на исписанный трехугольный бумажный билетик, пришпиленный булавкой к поясу брюк, нарочно на глазах у покупателей поиграл со свинцовой пломбочкой, зачем-то прикрепленной там же, потом обменялся быстрым воровским взглядом с хозяином, пузырем, сидящим в кресле за кассой, и назвал цену.

Марья вскрикнула. Не только у них самих никогда не было подобных денег, но они даже не слыхали, что вообще у кого-нибудь бывают такие деньги.

На Афанасия количество рублей уже давно не производило никакого впечатления, на него производило впечатление только количество зажигалок, и он стоял перед прилавком и, беззвучно шевеля губами, мысленно переводил сумму рублей, названную приказчиком, на зажигалки. Он высчитывал, сколько раз уложится стоимость зажигалки в стоимости штанов. Выходило 2253 раза. Значит, одни штаны стоили 2253 зажигалки, или 112 1/2 дней самой каторжной работы. И это, если не пить, не есть, ничего на себя не тратить, работать только на штаны. А если и питаться и откладывать маленькие сбережения на покупку штанов, тогда на них придется проработать сверхурочно года два-три. Вот сколько своего соку он должен отдать за новые штаны.