Геннадий Гор - Скиталец Ларвеф

Всем знакомы утраты и приобретения, но никто не знал таких утрат, как Ларвеф, оказавшийся впереди себя на сто семьдесят лет.

Арид с ненасытной жадностью впитывал поистине гигантский опыт своего друга и наставника. Он словно беседовал с самой историей, на этот раз принявшей вид не старинных книг и запоминающих устройств, а облик живого, необыкновенного, милого и симпатичного собеседника.

— Ну, что ты еще хочешь узнать, ненасытный подросток?

— Почти ничего. Пустяк. А где вам было лучше-там или здесь?

— Не спрашивай об этом, Арид. Я тебе запрещаю. То, что было, то утрачено навсегда. Мне и здесь хорошо среди вас.

— А как вы склеиваете эти два отрезка времени?

— Склеиваю? Ты не мог найти более одухотворенное слово? Ну, раз ты спрашиваешь, я отвечу. К двум разным эпохам я прибавляю свое путешествие. Правда, большую часть его я провел в состоянии анабиоза, полного отсутствия. Но это легко себе представить. Вообрази, что ты уснул вечером, а проснулся не на следующее утро, как все, а спустя несколько лет. Вот и все, дорогой Арид. Спрашивай, спрашивай, мальчик. Я охотно отвечаю на твои вопросы.

— А вы очень изменились за эти сто семьдесят лет?

— Внешне почти не изменился. Ты сам можешь об этом судить — взгляни на фотографическое изображение. Анабиоз задержал явления, связанные со старением, с влиянием энтропии. Да и пять лет — это пустяк. А что касается внутренних, душевных перемен… Внутренне я, разумеется, постарел. Да и могло ли быть иначе, мальчик? Мир, в котором я жил почти двести лет назад, не похож на ваш. Ты думаешь, что изменились только техника, наука и экономика? Изменился сам дильнеец, его сознание, его внутренний, духовный аппарат. Даже с женой я долго не мог найти общего языка, не говоря о других. Вы не только иначе мыслите, чем мои современники, но и иначе чувствуете. Вы искреннее, прямодушнее, умнее. Ты думаешь, мне легко произносить эти слова? Я любил и люблю своих современников со всеми их недостатками. Они жили в более суровый век. Наука еще не разгадала тайн гравитации, не умела овладеть искусственным фотосинтезом. Ты, наверно, никогда не слышал стука топора? А мои тогдашние современники варварски рубили деревья и уничтожали целые леса, они еще не научились создавать искусственную древесину. Я вижу усмешку на твоем лице. Но я сам рубил деревья. Сейчас это считается преступлением. Живую природу охраняет не только закон, но и сознание дильнейца. С детства вас приучают смотреть на живую природу как на нечто такое, что надо беречь и любить. Вы связаны с природой тысячами нитей. В мою эпоху было не так. Жестокие и неразумные охотники стреляли в беззащитных птиц и зверей. Женщины щеголяли в дорогих шубах, сшитых из шкур самых редких и ценных зверьков.

И никому не казалось это чудовищным и ужасным. И еще тогда существовала жадность. Ты не понимаешь этого слова, мальчик. Оно исчезло из разговорного языка. Как тебе обяснить, что это значит? Это нелегко, Арид… Дильнеец любил вещь….

— Он и сейчас ее любит, — перебил Арид.

— Это не та любовь, мальчик. Сейчас дильнеец любит вещь за ее красоту и полезность.

— А тогда за что он ее любил?

— За то, что она его собственная, принадлежит ему. Дильнеец любил только свою вещь и был почти равнодушен к чужой.

— Я этого не понимаю.

— Я рад, что ты не понимаешь этого, мальчик. Твое непонимание и делает тебя прекрасным, тебя и твоих современников.

— Но я хочу это понять! Хочу! — сказал Арид. — Что может быть хуже и унизительнее непонимания? Я всегда стремился понять все, что поддается пониманию, и даже то, что не поддается.

— Ну, хорошо, я постараюсь объяснить тебе, что такое собственность. Слушай, мальчик.

Ларвеф говорил пространно, напрягая все свои логические способности. Когда он закончил свой рассказ, на лице Арида быстро сменилось несколько чувств: чувство досады, разочарования, недоумения.

— Какая же радость в том, — спросил он, — чтобы иметь несколько вещей, когда тебе принадлежит весь мир?

— Ну вот видишь, мальчик, есть явления, которые не поддаются объяснению.

Арид почти ежедневно заходил к своему другу. Его полюбила и жена Ларвефа Иноя. Они никогда не сердились на своего юного гостя, даже когда он задавал слишком много вопросов.

Однажды Арид проснулся ночью и не мог уснуть до утра. В его сознании возник вопрос, который не давал ему уснуть. Чего ищет Ларвеф, бросая себя и все свои привязанности в пучину неизвестности?

Неясная смутная тревога томила подростка. Утром он встал, оделся, позавтракал и побежал к своему другу. Дверь открыла Иноя.

— Где Ларвеф? — спросил он Иною.

— Далеко, — ответила Иноя тихо.

— А когда он вернется?

— Через сто семьдесят лет.

— Но ведь он не застанет нас?

— Не застанет.

— Почему он это сделал? Почему он не предупредил меня? Ведь позавчера он был здесь.

— Не знаю, — сказала тихо Иноя. — Тот, кто оказался впереди себя, не может долго сидеть на одном месте. Его тянуло туда.

— Куда?

— В неизвестность, в будущее, вдаль, к тем, кто будет жить через сто семьдесят лет после нас.

ПАВЛУШИН

Я искал его. Искал везде-на улицах, вокзалах, в театрах, кино, в метро и автобусах, в садах и парках и даже в своих собственных снах. Я упрекал себя, что, встретив его в поезде, не догадался, кто он. Смутное сознание, что это он доставил книгу, было у меня и тогда. Но утром я оказался рядом с пустой полкой. Полка была не просто пуста. Она как бы наглядно демонстрировала свою пустоту, внезапное отсутствие того, кто еще вчера был здесь, рядом со мной. Я спросил проводницу о пассажире, ехавшем в одном купе со мной, и смутился своего вопроса. Я думал, она скажет: «Никого не было. Вам показалось».

Но проводница ответила на мой вопрос с исчерпывающей, не оставлявшей ничего для моих сомнений конкретностью:

— Вышел ночью в Тюмени. А в чем дело? Какой-нибудь непорядочек?

— Да нет. Ничего. Все в порядке.

Я всю дорогу думал о нем, вспоминал его слова, манеру их произносить, выражение его лица, в первые минуты показавшееся мне таким обыденным. Эта обыденность, будничность, схожесть с тысячу раз виденным и примелькавшимся смущала меня и продолжает смущать даже сейчас. Уж очень он был похож на обычного инженера, служащего или учителя лицом, одеждой, неторопливостью жестов и замедленностью чуточку окающей речи. Но смысл каждого произнесенного им слова, подтекст, проступавший в интонации, вырывал его из обыденности и уносил в беспредельность.

Он сошел в Тюмени, почему же я искал его на ленинградских улицах? Я сам не отдавал себе в этом отчета. Мне казалось, что он был везде и нигде, далеко и здесь рядом.