Сергей Подгорный - Взгляд с нехоженой тропы

„Откуда я зная имя и отчество Сюняева?..“ — испуганно подумал он…

23

ИЗ ЗАПИСЕЙ СЮНЯЕВА

„…Ученый, дорожащий своей репутацией, и теперь не возьмется предсказать, как будет выглядеть наша цивилизация хотя бы через сто лет, в лучшем случае — выскажет несколько предположений, которые ему представляются вероятными“.

В том, что прогностика и футорология быстро столкнулись здесь с принципиальной трудностью — сомнений нет, но в чем именно она заключается?

Ответ есть и, на первый взгляд очень простой: „Отдаленное будущее цивилизации невозможно предвидеть без знания общих, совершенно определенных закономерностей, которым социальная эволюция вынуждена подчиняться на всем протяжении своего развития“.

Очевидность этого ответа, когда он произнесен, несомненна, но в действительности все не так просто.

Чтобы сказать: мешает незнание неких Общих закономерностей развития социальной эволюции, надо сначала допустить саму возможность их существования…

Еще Сирано де Бержерак пришел к выводу, что думать, будто Природа любит человека больше, чем капусту, — значит тешить наше воображение забавными представлениями.

И все-таки получилось, что в нашем сознании социальная эволюция оказалась словно бы свободной от законов и закономерностей, определявших всю предыдущую эволюцию жизни…»

24

От своего неожиданного выздоровления Швартин погрузился во что-то подобное шоку. Со всеми предубежденностью и упрямством здравомыслящего человека он не мог поверить, что его нога не только не болит, но он может идти самостоятельно, без помощи Евтеева.

— Ну, как же это так?.. — и радостно, и в то же время недоверчиво, растерянно повторял он. — Как же так? Неужели и не было перелома? Ничего не понимаю…

— А что тут понимать? — пожимал плечами Евтеев. — Главное — нога в порядке; вот это главное.

— Ну, как же так?

— Слыхал про чудесные исцеления?

— Ну?.. — недоверчиво смотрел на него Швартин.

— Мы еще, Степа, слишком мало знаем свои собственные внутренние возможности, — многозначительно и невнятно подытоживал Евтеев.

Швартин был так обрадован и потрясен, что долго не спрашивал даже, почему они круто изменили направление и идут теперь на запад, а когда спросил, то удовлетворился ответом Евтеева, что именно туда идти лучше всего.

Он начал вспоминать про чудесные исцеления, о которых когда-то читал и слышал, высказывать свои соображения по этому поводу, и разговор, невнимательно поддерживаемый Евтеевым, затянулся часа на два, несмотря на зной и трудную дорогу. Наконец, выговорившись и освоившись со своим положением самостоятельного человека, надолго замолчал, продолжая ощущать подступное мучительное недоумение.

«Неужели прошлой ночью Борис встречался с этими… Махатмами?..» — неожиданно подумал Швартин, но возможность этого показалась такой чудовищно невероятной, а сама мысль — глупой, что он лишь недовольно фыркнул и вздохнул.

«К черту эти Шамбалы, — подумал он. — И Шамбалы, и инопланетные цивилизации. Я люблю Землю… Даже вот эти богом забытые, бесплодные холмы, этот источенный ветрами песчаник, эти оплавленные солнцем камни под ногами… Надо сначала научиться радоваться тому, что уже есть вокруг нас, что — вот оно, вокруг… Те, которым этого мало, — просто глупы…»

Под вечер с раздвоенной вершины холма они увидели свое спасение: белую юрту в долине. А через час, сидя на низеньких скамеечках, стоящих на кошме, устилавшей пол, стараясь скрыть жадность, пили из фарфоровых пиал холодный ароматный айраг…

25

«Трудно назвать гением человека, работающего где-то завхозом и снимающего угол у сердобольной старушки…» — хмуро думал Евтеев, возвращаясь от Марфы Лукьяновны Панько.

Стоял поздний субботний вечер. Медленно шагая, Евтеев проходил одну за другой троллейбусные остановки, но, несмотря на мелкий дождь, продолжал идти пешком.

«Циолковский как-то написал, что в России каждый год умирало две тысячи гениев, но все считали их сумасшедшими и чудаками… Бесполезно доискиваться, откуда он взял эту цифру: калужский учитель сам был странным гением… Странным гением, которому повезло…

Для таких натур, как Сюняев, не существует традиционных, общепринятых путей и в жизни… К нашему громадному сожалению, идя по своему, кажущемуся им более разумным и кратким, пути, они почти неизбежно запутываются и становятся завхозами, хотя по уму академики, и оказываются на краю, где совсем рядом отчаянье, но так далеко до редакций даже научно-популярных изданий, и так недоступны печатные страницы для их идей…» — с угрюмой печалью думал Евтеев.

Он невольно взглянул на тяжелый портфель в своей руке, в котором лежали те из бумаг Сюняева, что привлекли его внимание в первую очередь; за остальными он договорился с Марфой Лукьяновной заехать завтра. О Марфе Лукьяновне подумал с грустной теплотой и глубокой благодарностью: Игорю Ивановичу в свое время повезло на квартирную хозяйку…

Сестер и братьев у него не было, отец и мать погибли в автомобильной катастрофе, когда ему было двенадцать лет, воспитывала его бабушка, мать отца, тоже давно умершая. После гибели Сюняева отыскались какие-то дальние родственники, но к бумагам не проявили ни малейшего интереса, а кроме них наследовать было, в общем-то, нечего… А Марфа Лукьяновна даже не подумала пустить бумаги на хозяйственные надобности или отдать тем книголюбам, которые рыщут в поисках макулатуры; Евтеев обнаружил их не только в целости, но даже в том порядке, в каком в то апрельское утро оставил Сюняев.

Найти бывшее место жительства Игоря Ивановича в миллионном городе оказалось гораздо сложнее, чем Евтеев предполагал, потому что прописан тот был под Киевом, но все-таки наступил день, когда он, напрасно пытаясь унять волнение, переступил порог квартиры Марфы Лукьяновны Панько, где Сюняев снимал комнату.

Есть старые женщины, лица которых время избороздило морщинами, но стерло с них все мелкое, недостойное, суетное, оставив доброту и мудрую светлую печаль.

— А кем вы будете Игорю? — настороженно спросила она, когда Евтеев представился и сказал о цели своего визита.

— Другом, — чуть замявшись, твердо ответил он.

— …Одно время, когда он у меня поселился, у него было много друзей, просто знакомых, — Помолчав, горько сказала Марфа Лукьяновна. — Часто приходили к нему, спорили, пили чай… Я любила слушать их споры… Потом приходили все реже… да и он сам становился все замкнутее, отчужденнее к другим… Вас я не помню…